– Да, – припомнил Литус. – Громыхало что-то над Светлой Пустошью, только ведь дождя все равно не было. Добрались без приключений. Снег еще лежал кое-где.
– То-то и дело, что без приключений, – кивнул угодник. – Мотай ноги лошади. Вот бечева. То, над чем громыхало, теперь выползло да поползло. А дозоров с этой стороны Пустоши нет. Так что нечего тропу копытить зря, на стук нечисть за несколько лиг прется.
– Нечисть? – удивился Литус. – Да что с той нечисти? В Эбаббаре у стены по этой нечисти мальчишки из луков стреляют. Чего ее бояться?
– Мотай, – произнес Син так, что бастард схватился за сукно. – Встречал я молодцов, которые не слушали старших, как ты не слушаешь, и где они все? Лежат, кто под таким же камнем, а кто и вовсе без камня, и даже имени не на чем выцарапать. Некому, нечем и не на чем. Вот бечева. Самострел есть?
– Есть, – кивнул Литус. – Вон, торчит из подсумка.
– Тут бы лучше лук, – покачал головой Син, – ну да и самострел сгодится. Под рукой его держи. А на будущее по этим дорогам жердину надо иметь.
– Зачем? – не понял Литус, покосившись за деревяшку угодника.
– Если тварь крупная, в грудину ей упереть да посечь, пока подперта будет, – объяснил Син. – А если очень крупная, в землю.
– В землю зачем? – удивился Литус.
– Вон, – махнул рукой в сторону реки Син. – Вода наше спасение. Ткнул деревяшку в землю, толкайся и лети. Пока мерзость будет с лошадкой твоей разбираться, как раз отплывешь подальше. Пустошная тварь в воду не лезет. Пока не лезет.
– А самострел зачем? – спросил Литус.
– Ну как же, – поднял брови угодник. – А вдруг я с рогатинкой замедлюсь? Тут как раз ты стрелками тварь и потыкаешь, ну, чтобы она не меня кушала, а того, кто помоложе да повкусней. Ты чего это побледнел? Нешто я что-то не то ляпнул? Ладно, двинулись, а то и вправду под сумерки попадем.
Птицы молчали. Когда Литус с отрядом шел в Ардуус, пичуги заливались щебетом, сновали по стене дикого шиповника, вили гнезда, ворошили пожухлую листву. Теперь же стояла тишина. Только рыба иногда била хвостом в реке, оно и понятно. С этой стороны реки какая уж рыбалка, а с той – Тирена, да только и у тирсенов большой охоты селиться поблизости к Светлой Пустоши не было. И дороги не было на том берегу, дремучий лес подходил к самой воде, и конному не проехать. Жгли тот лес в былые времена, но огонь гас в сыром буреломе, не шел. Хотя люди на реке были. Несколько барок прошли вверх по течению, да ладьи свейские почудились, но тишину они не рвали. А плеск весел, что плеск рыб. Так что в молчании пришлось ехать, по траве да в суконках и лошадка шла неслышно, и мул почти не притоптывал. По левую руку глинистый обрыв да вода с омутками, с каждым шагом шире и шире, словно лес напротив родниками исходил, по правую – колючая стена, в конце весны и до середины лета зацветет – голова кружится. Пчелы гудят, медом пахнет, а теперь – тишина. Через сто шагов – столб с отметкой: сколько от Кирумской земли пройдено, сколько до Эбаббарского дозора у начала огорожной стены осталось. Через пять сотен шагов – часовенка. Сложена из камня, дверь железная, засов на внутренней стороне, окон нет, на двери квадрат – четыре угла – четыре храма и имя Энки в центре. Застигнет какая напасть, заскакивай да запирайся. Вряд ли какая тварь сковырнет кованую дверь, только уж с лошадкой проститься придется, да и как вылезти наружу? Дозоры по южной тропе редки, а мерзости и гулять южнее некуда, и от запаха перепуганной еды уходить неохота. Некоторые часовни и по сей день закрыты стоят, а что там внутри – пустота или кости истлевшие, кто ж теперь скажет?
В полдень, когда выкатило солнце, Литус на ходу полез в подсумок, чтобы бутыль легкого вина выудить, в трактире взял, хоть и ранняя весна, но парит, жарко, не проживет вино долго, пить надо, благо и жажда замучила, только Син не дал. Окликнул, велел придержать лошадь да на бодром муле протопал вперед, и то ведь – неторопливая скотинка, а где не прыть требуется, а работа, вроде и быстрее выходит.
– Сзади держись, – прошипел Син. – Боюсь, что и тряпицы наши не помогут. Птиц слышишь?
– Нет, – признался Литус, но о холоде, который неожиданно пробежал по загривку, заставил заныть затянутый тряпицей бок, ничего не сказал.
– На небо посмотри, – посоветовал Син, – да прислушайся. Тем более что птицы не поют, все слышно. И подожди с вином-то. Вот, – угодник бросил жестяную фляжку, – воды попей.
Литус сорвал пробку, запрокинул голову, да так и застыл, облился водой по грудь. То, что казалось ему тенью готовых распуститься листвой кустов, оказалось тенью на небе. Прямо над головой, в зените небо меняло цвет. Словно там, за стеной шиповника, лежало огромное озеро черной грязи, и это озеро мутным пятном отражалось в небесном зеркале.
– Что это? – спросил, похолодев, Литус.
– То самое, – оглянулся Син. – Так и было. Со дня битвы у Бараггала и до четыреста восемьдесят третьего года. Пока Сухота не раскинулась по долине Иккибу. Только тогда небо прояснилось.
– Я не читал в хрониках о том, что небо потемнело, – сказал Литус.
– Читал, – вновь обернулся Син. – Всякое описание битвы у Бараггала начинается с того, что небо над древней землей Шеннаар потемнело. А вот о том, что посветлело, нет ничего. А в четыреста восемьдесят третьем году было не до неба. Через ворота Бэдгалдингира и Раппу двинулись сотни тысяч несчастных, лишившихся крова и родины. А уж сколько лишились и жизни… Но я точно тебе говорю, небо посветлело только в четыреста восемьдесят третьем году.
– Скажи еще, что видел своими глазами, – отчего-то зло буркнул Литус, но тут же устыдился и спросил: – А почему оно потемнело теперь?
