– Да уж поняла, – покосилась на башню, от которой тянуло тленом, Кама. – Но разве я похожа на мертвеца?
– Будешь похожа, – заверила Глеба. – Дам тебе ночью сонной травы, уснешь до следующего вечера. Я тебя переодену в тряпье нашего собственного мертвеца, приложу к ладоням и лицу его гнилую шкуру. Никто не отличит и присматриваться не будет. А к тому времени, когда ты придешь в себя, успею ополоснуть тебя в придорожном ручье.
– А это что за дорога? – после долгой паузы, во время которой ей пришлось справиться с приступом тошноты, спросила принцесса. – За башней, где я приготовила яму для останков? Почему на ней заброшенный дозор?
– Этой дорогой мы не пройдем, – сказала Глеба. – Она ведет в мертвый город. Алу он называется. Три сотни лиг трудного пути через горы до того места, где и по сей день сияет бездна, сделавшая из цветущей страны – Сухоту. И сухотные твари. И еще четыре сотни лиг до ближайших араманских застав. Не пройдем. Нет ни припасов, ни смысла. Потому и дозор заброшен. Ни туда, ни оттуда ходоков нет.
– Тогда я лягу без сонной травы, – отчеканила Кама. – Ведь меч будет у меня под рукой?
– Под тобой, – медленно произнесла Глеба. – И мои мечи, и твоя, и моя одежда – все под тобой.
Женщина чуть помолчала, снова хлебнула из бутылки, пожаловалась:
– Вторая уже. Никак не могу опьянеть. И слез нет, чтобы оплакать Эсоксу, – помолчала еще немного и добавила: – Меня не обидела твоей настороженность. Я бы поступила так же. Пусть боги пошлют тебе стойкость.
У мертвеца обнаружился ярлык паломника. Деревяшка была выкрашена охрой, с одной стороны теснящиеся руны обозначали название древнего вирского города с самых первых времен – Иалпиргах, с другой – не было ничего, как будто хозяин ярлыка не миновал ни единого дозора. Глеба встряхнула снятое с мертвеца верхнее тряпье, собрала горсть отлитых из бронзы, крохотных, на половину пальца, ключей.
– Ключи от Иалпиргаха, – проговорила она глухо, ссыпая добычу в кожаный кисет.
– Ключи от города? – не поняла Кама, которую тошнота уже выворачивала наизнанку.
– Как бы ключи от города, – объяснила Глеба, мрачно глядя в яму, в которую был сброшен мертвец. – Даже ключи от Храма. Это не бродяга, а проповедник. Проповедник Храма Света. Интересно, как он пробрался в Кагал, не отметив ярлык? Другого ярлыка у него нет.
– И что же он проповедовал? – спросила Кама.
– Вечный свет и блаженство, – захихикала Глеба. – Тот, кто поддается на его посулы, получает бронзовый ключик. И идет с ним в Иалпиргах. Тот, кто не поддается, умирает. Так говорят.
– И что там? – спросила Кама. – Что в Иалпиргахе?
– Не знаю, – отрезала Глеба и полезла в яму. – Может быть, их там сажают на золотой трон? А может быть, скармливают собакам. Я там не была и не жажду. Но придурков с такими ключами на шее встречала в детстве. Все они шли в сторону этого проклятого места, но никто не вернулся оттуда. Эх, лучше бы я закончила свою жизнь, нянча детишек Эсоксы. Я не знаю, как ты это понесешь на своем лице, но если у тебя это получится, считай, что самое страшное в твоей жизни уже позади.
– Нет, – не согласилась Кама. – Страшное не может быть позади. Только впереди.
Они отправлялись ранним утром, хотя собираться начали затемно. Пару раз Кама лишалась чувств, пока надевала на себя одеяние мертвеца. Потом, уже ложась на прикрытую соломой собственную одежду и мечи, Кама отказалась хлебнуть вина и просто закрыла глаза. Колдовать на бесчувствие, на оцепенение, на беспамятство было нельзя. Следовало перенести и это. Хотя бы для того, чтобы, выжив, понять, как близок тлен к каждому. Перед глазами встали лица матери, отца, братьев, сестры. Наставник, чей меч упирался ей в бок, мелькнул, чтобы погрозить воспитаннице пальцем. Фламма, Лава, даже Тела. Ее смертельный враг смотрела на нее внимательно и неотрывно.
– Увидимся, – прошептала Кама и в ту же секунду услышала голос Глебы:
– Пора.
Сначала гнилая плоть легла на ее руки. Арба и все вокруг, весь город тут же наполнился невыносимой вонью. Затем Глеба побрызгала на мертвецкое одеяние водой, чтобы освежить его. И после этого, прежде чем набросить на страшный груз кусок мешковины, опустила на лицо Камы трупную личину. Вонь забила нос. Тягучая мерзость потекла по губам. Ресницы слиплись. Судорога схватила за грудь и скрутила в жгут все – лоно, нутро, грудь, глотку. Сердце словно замедлилось, но зато стало бить громко и больно. По вискам, в затылок, в лоб, в ключицы, в печень, в колени.
– Двинулись, – прохрипела Глеба, и арба заскрипела по каменистой тропе.
Дакитка добралась до ворот не раньше чем через час, и этот час показался Каме бесконечным. Сначала она пробовала считать шаги Глебы, которая едва не скрежетала зубами, скатывать арбу с покойником с горы оказалось куда труднее, чем закатывать ее в гору пустой. Затем шаги Глебы стали казаться Каме звуком весенней капели, срывающейся с кровли лаписского замка. Вот она сама, еще совсем юная, выбегает на галерею, открытую к снежным пикам Балтуту, и ждет, когда солнце окрасит их в разные цвета. Вот королева-мать Окка ковыляет мимо нее, совпадая со все той же капелью, потому что не только королева, но и любая женщина и даже мужчина на склоне лет должны ходить. Ходить, что бы ни случилось. Каждый шаг отодвигает от пропасти, в которую скатывает нас время. Так Окка говорила каждый день, но когда обходила замок по галерее, то не говорила ничего, хотя и не упускала случая взъерошить темные с рыжим отливом волосы внучки. Но сейчас она взъерошить их не могла, потому что поверх волос внучки лежала
