16
Однажды, укрепляя свою финансовую самостоятельность, он перемещался в ленивом поиске по летному полю на очередном помпезном авиасалоне в подмосковном городе Жуковском. Летчик, которого он фотографировал, поразил его резким контуром мужского начала в движениях, взгляде, голосе. Того мужского начала, которое он сам сознательно и бессознательно культивировал в самом себе, которое одно было причиной этой его «легкости», единственным способом полноты ощущения женщины. Он спросил этого летчика, не страшно ли ему садиться за штурвал металлического монстра? Тот рассмеялся.
— До жути. До одурения. Пока не сяду за штурвал. Но потом.… Потом нет. Другие механизмы срабатывают. Некогда бояться. Там, — он показал пальцем в небо, — я другой человек.
Другой человек.… Однажды Максим, в очередной раз пораженный его новой спутницей, вскричал:
— Как? Как?! Что ты можешь предложить этим юным ненасытным самкам? Молодость заканчивается. Работа, деньги, точнее, отсутствие денег, бессонница, аритмия, гиподинамия, плохое питание. Это тебе не мешает?
— Мешает? — он удивился. — А ты что? Ты думаешь вот об этом?
— А ты нет?
— Я? Максим, ничего этого нет.
— Ну, если только у тебя этого нет…
— Ты не понял. Ничего этого нет. Есть только она. Ты это фон для нее. Ветер, свет, тепло, что угодно. Но есть только она. Единственная. Пусть даже только в это мгновение. Твоя и все-таки недоступная. И все. Все прекрасно. Ты целуешь ее грудь, и живешь ее грудью, и думаешь о ее груди, а не о том, закрыл ли ты свою машину у подъезда. Ты кладешь руку ей на бедро и думаешь о ее коже, а не о своей больной спине. Если же ты приближаешься к даме, уже издали ведя унизительные мысленные уговоры своего ненадежного «приятеля», фиаско неизбежно. Ты понял?
— Понял, — уныло вздохнул Максим, — ты поэт женского тела. А я всего лишь читатель.
— А ты чаще заглядывай в «книгу». Вкус надо воспитывать. И еще одно.
— Да, — насторожился Максим.
— Хорошее питание, кстати, тоже дело не последнее.
17
Он вошел в ванную комнату. Шумела вода. Она неясным силуэтом замерла в душевой кабинке. Он открыл шторку, успел в доли секунды заметить переплетенные со струями воды ее короткие волосы, покрытые мелкими капельками плечи, безвольно опущенные руки, тетиву позвоночника, бедра, ноги, шагнул внутрь и обнял ее. Она повернулась в его руках, уперлась в него широко открытыми глазами и замерла. Он хотел что-то сказать ей или поцеловать ее, но не смог шевельнуться и только смотрел в нее, пытаясь утопить ее в своих глазах и чувствуя, что вместо этого тонет сам, стремительно и бесповоротно.
18
Он проснулся рано. Часов в семь, но ее уже не было. На столе лежала записка: «Можешь поесть. Пожалуйста, ничего не трогай. Захлопни за собой дверь. Прощай». Есть ничего не хотелось. Трогать тоже. Он огляделся. Какие-то игрушки и вазочки. Поцарапанная гитара. Ее фотография с грустной челкой через краешек глаза. Что-то оставить на память? Не теперь. Какая гадость, все эти его стишки, песенки, анекдоты, фотки и все, все, все, все, все. Ни пылинки после себя. Ничего. Дверь бесшумно шевельнулась, выпустила его на площадку, прильнула к косяку и мягко клацнула замками. Все.
