На дне воронки подрагивала полупрозрачная розовая капля примерно в полметра диаметром.
— Он уменьшился. Он больше чем в половину уменьшился.
— Может быть, он испаряется? — спросил выпучивший глаза Борискин.
— Не знаю, — ответил Павлик, — только иногда он начинает дрожать.
— Наверное, он живой, — заявила Наташка.
— Павлик, — забеспокоилась подошедшая бабушка, — надеюсь, что ты не трогал эту гадость?
— Бабушка, — серьезно сказал Павлик. — Это не гадость. Вот Семен говорит, что это любовь.
— Это какая еще любовь? — спросила растерянно бабушка.
Семен, только что укладывавший спящих пожарников, молча курил на краю воронки.
— Чего ты молчишь, Семен? — спросила бабушка. — Какая еще любовь? Порнография, что ли? Или ты совсем уже перепился?
— Да уж, — Семен закашлялся, — похоже, что перепился. Только сейчас я трезвый. И свое уже отпил. Болен я.
— Знаем мы твои болезни, — махнула рукой бабушка.
— Рак у меня, баба Нин. Я это теперь точно знаю. Я чувствую. Тут уж пей, не пей.… А любовь… Ты что, думаешь, я там только чертей видел? А я сейчас близко от «там». Ты на цвет смотри. Если зеленая, то тоска. Если голубая, то мечта. Народ он тоже зря говорить не будет. Только голубая — это, скорее, надежда.… Если черная, то боль… или смерть. Как у меня внутри. А это известно что. Любовь. Только концентрированная. Как газировка с двойным сиропом. Тут ее много, но она в руки не дается. Она только плачет. Плохо ей здесь. Слышите?
Мама, бабушка, Наташка, Павлик, Борискин со спящим в тачке Калушенко, как зачарованные, смотрели на этого опустившегося до самого дна, состоящего из одних морщин и сухожилий, самим собой и жизнью истерзанного человека и молчали.
— Я слышу! — радостно сказала Наташка. — Как мультики, только очень далеко. Плачет. Тихо. Или звенит? Как миллион колокольчиков.
— А я нет, — признался Борискин.
— Дурдом. Сплошной дурдом. Конец света, — сказала мама Павлика. — Что это? Почему любовь? Какая любовь? Откуда это все?
— Любовь-то? — Семен засмеялся хриплым нездоровым смехом. — А ниоткуда. С неба. Вот поэтому и любовь. Впрочем, это кому как. Кому любовь, а кому горше горькой редьки. Ничего. Любовь приходит и уходит…
— Почему уходит? — спросил Павлик.
— Да нет. Не уходит она, — Семен зажег потухшую папироску. — Тает. Только снег от тепла тает, а она от чего-то другого.
— От чего же другого? — спросил Борискин.
— Да уж ежу понятно, от чего, — ответил Семен. — От нас и тает. От нас. А может быть, и не от нас.
17
Что же мы будем говорить там, на высшем суде, когда ответ придется держать за деяния, совершенные в беспамятстве и безрассудстве? За грехи, содеянные в составе охваченной инстинктом безумия толпы? За невзначай затоптанных детей и женщин? За дружное одобрение мерзости и подлое уничижение истины? За собственное оболванивание и обезличивание? Ничего. Хоть и чувствуем, что и бессознательный грех не прощается. Ведь слепота душевная не есть слепота физическая, а есть недуг возмездный. Что нам остается? Лечиться от этой слепоты? Лечиться, помня, что можно вымолить прощение в один миг раскаяния и страданий за целую беспутную и никчемную жизнь, но можно не замолить за целую жизнь какой-нибудь один грех? Так ведь, как всегда, не хватит одного мгновения перед самой смертью. И что мы будем делать там? Ждать снисхождения, понимания и участия? Оправдываться или оправдывать? Так, это же самое мы и делаем здесь и сейчас. Безнадежное занятие по превращению мнимой истины в истину действительную. Философский камень ума, что сотворяется в мозгу от излишних мыслей так же, как камни в почках и печени от излишнего питья и еды. Так, как же? Сошлемся на волю невидимого демиурга, подменяя свои намерения его указаниями? Но торговец душами не может принудить. Принуждение рождает страдальцев. Торговцу нужны страдания, они его перманентный корм, но страдальцы — это семена ненужных ему всходов. Торговцу нужны позванные и откликнувшиеся, только они крючочки и точечки в его партитуре. Но вот музыканты расставлены, лезвия смычков занесены, струны натянуты и налиты венозной кровью. Сейчас грянет. Благодарите господа, грешники, что не дано вам услышать всего этого звука, в котором потонет ваш слабый писк бессмысленного оправдания…
Илье Петровичу представитель президента не понравился сразу. Он был молод, нагл и невоспитан. Он вывалился из бронированного «Мерседеса», как коронованная особа, которую слуги привезли в клозет на предмет легкого облегчения, и хочется ей облегчиться, да очень уж она сомневается в стерильности пальцев, которыми будут расстегивать ей ширинку. Где уж тут соблюсти чистоту династии…
Представитель президента сфокусировал взгляд в точке, расположенной где-то в непроглядной дали за спиной Грядищева и сказал в воздух:
