– Книгу можно?
– Про Незнайку!
– И его друзей!
Близнецы мои лезут прямо из кожи вон.
– Про это книг не пишут. Не знаешь анекдотов, из жизни нам давай. Как мамина киска ест папину сосиску. Небось, подглядывал в замочную скважину?
– У меня нет папы, – начинает Фишин, но вдруг вскрикивает так, что смех обрывается: –
– Чего не надо?
– А не надо!
Всем становится как-то не по себе, но главарь спасает атмосферу:
– Как так?
– Уга-га!..
– Только в зажимбол играть!
– Уга-га-га!
– Зажму во сне, сам будет виноват!
Дав палате отсмеяться, он приказывает продолжать, и кто-то послушно заводит на мотив старинного вальса про барсука и прочих зверей, которые не спят. Я накрываюсь с головой и выдыхаю в щелку, куда комар носу не подточит. Закрываю глаза и вижу перспективу одиночества на весь июнь.
И все же лучше, чем дома, где мама психует без Гусарова, отбывшего на сборы. Тихо вокруг.
Только не спит весь лес.
В каждом дупле, в каждой норе
Идет половой процесс…
Я просыпаюсь, когда врывается вожатый, который стоял за дверью:
– Какая грязь! Уму непостижимо! А если б мамы ваши услышали такое?
Даже интересно: до чего же они тут договорились?
***
На зябкое солнце сбегают все, как велено: в одних трусах.
Фишин – в шароварах и футболке. Еще и горло укутал вафельным полотенчиком. Переваливается, озираясь с заплаканным видом. Он толстый и одутловатый, сосед его по койке сильный и красивый, близнецы, они и есть близнецы… прочие – недомерки и как на одно лицо: стриженные под машинку и под «бокс». Скуластые, бледные, в расчесанных укусах и старых синяках. Недоверчивые глазки. Зевают, ежатся. Узкие плечи, ребра, позвонки.
Лес зато сказочный.
Из страшной немецкой сказки.
Черные лапы нависают над забором, и глаза сами начинают искать, где прибито плохо.
Конечно, не лагерь БВО. Завод –
В сортире почти не пахнет. Только карболкой – очень слабо. Здесь уже идет соревнование струй, которые сначала вздувают у них причудливые завиточки. Мимо дыр: приятно обоссать сухой настил. Сильный и красивый дает кому-то подзатыльник: «Палец сломаешь, в попке нечем будет ковырять!» Увертываясь от брызг, этот шкет из младшего отряда – квадратный чубчик, вместо глаз смородинки – выталкивает разбухшие катышки, которыми заложены отверстия от выбитых сучков с обратной стороны.
Алмазы сверкают на траве.
Я наступаю на цемент, подкидываю сосок.
Такой здесь умывальник – с железными сосками. В ладони проливается вода, коричневая желтизна которой меня смущает. Я не решаюсь открывать свой «Мятный» порошок. На цыпочках заглядываю в резервуар: в мутной дождевой воде гайками кверху подскакивают соски. Римская волчица вспоминается мне из учебника. Которую сосут жестокие младенцы.
Вода смывает иглы хвои и уносит по жестяному стоку.
Физрук прикрикивает:
– Кто там в майке?
Тут же подают свой голос близнецы:
– Глупый пингвин робко прячет…
– …тело жирное в утесах!
Фишин стаскивает свою футболку застиранного цвета. От усилий втянуть живот он весь приходит в колыхание: белый кит, заброшенный кем-то на сухопутную природу. Мускулистыми руками зачесывая волосы, подходит сероглазый сосед его по койке. Не у всякого мужчины лицо, как у этого ровесника: четко очерченное, твердое. О таких лицах говорят: медальное. Такое в прошлом году имел один вожатый, жаль, что не нашего отряда: не забуду, как проступал румянец на голубых после бритья щеках. Но тот был добрый. В сельпо, где закупил однажды в большом количестве сигареты, водку и портвейн, а нам, сопровождающим с авоськами, по бутылке лимонада, он дал мне, до обмена было, трехрублевку на «Курс – одиночество». Книжку, которую написал одиночка, переплывший Атлантику, я просто не мог выпустить из рук, что он мгновенно понял сверху, вынул из косого брючного кармана наугад, сунул, хрустящую, и повелел: «Забудь!»
Этот, дунув на расческу, дает своему соседу:
– На, чудо-юдо: расчеши свой перманент. Груди, я вижу, ты надел. А где бюстгалтеры?
Отряд оживает:
– Он дома их забыл!
– Жиртрест! Скажи мамаше, пусть мамаша привезет!
– Свои пускай отдаст!
Губы дрожат, но он пытается изобразить улыбку:
– Это обмен.
– Какой еще обмен?
– Веществ. Нарушен у меня.
– Говна в тебе много, Фишин: вот чего. Но мы из него выбъем – да, ребята?
На построении он занимает место первого – меня оттесняя с края. По росту мы одинаковы, но он более развит. Мускулистые ноги лоснятся от загара и сияют золотыми волосками. Толстые белоснежные носки. Гравий хрустит под новенькими китайскими кедами с дырочками для вентиляции и олимпийскими кольцами на этих резиновых нашлепках для защиты боковых косточек на щиколотках.
Окинув шеренгу взглядом, физрук возвращает на него свои глаза мужчины:
– Фамилия как?
– Акулич.
– Играешь в футбол?
– А то.
– Собирай команду. Будешь капитаном.
После зарядки отовсюду слышится: «Акула! Акула!». С подобострастным панибратством, от которого мне тошно.
– Обожди…
Вполуха поворачиваюсь.
