— Ты уверена в том, милая? — подняла на нянюшку залитое слезами лицо Анна. Та кивнула, вытирая мягкой ладонью эти слезы, а после целуя свою питомицу в лоб.
— Коли нет покоя после слов моих, то перед образами постой. Попроси защиты у Царицы Небесной. Та всех слышит, всем подмогает.
Анна послушалась няню — быстро облачилась в платье и умылась холодной водой, спустилась вниз в образную домашнюю, где в полумраке комнаты мягко горели лампады, освещая святые лики. Долго стояла на коленях перед родовой иконой Богоматери, по преданию хранившейся в семье Туманиных еще со времен царя Ивана IV. Умоляла, тихо роняя слезы, сберечь от смерти, сохранить для нее, вернуть в Милорадово Андрея живым. А потом вспомнила о Петре, который уезжал нынче после завтрака, несмотря на то, что нога еще болела. Тоже рвался в полк, не желая подлечиться, лишь бы быть там. Для чего эта война, Господи? За что кара эта на головы наши?
Анна молилась до тех пор, пока на ее плечо не легла ладонь брата. Петр ласково сжал плечо сестры, а после опустился с трудом, чуть скривившись от боли на колени подле нее. Значит, завтрак окончен, поняла Анна, пришло время проводов, и все домашние пришли в образную, чтобы помолиться за уезжающего на войну молодого барина.
Так и есть. Опустился на колени по другую сторону от Анны отец, сурово поджимая губы, пряча от всех блестевшие тревогой глаза. Прошелестели за спиной подолы юбок и платьев, когда не только мадам и барышни присоединились к молитве Шепелевых, но и домашние слуги встали на колени, скромно заняв место в задних рядах. Кряхтя, встал на колени Иван Фомич, подле него тихо плакала Пантелеевна. Даже лакеи и домашние девушки хмурились, крестясь.
После окончания общей молитвы Михаил Львович снял родовую икону и повернулся к сыну, единственному, кто не поднялся на ноги в этот момент.
— Святая Матерь, заступница и защитница наша, да убережет тебя, мой сын, — проговорил он тихо, трижды крестя его иконой, потом протянул ее для целования Петру. — И да защитит тебя Спаситель наш. Ступай с Богом, Петр Михайлович.
Михаил Львович перекрестил сына после этих слов и с трудом удержался от того, чтобы не показать свои эмоции, когда сын порывисто поцеловал его благословляющую ладонь. Коснулся губами его лба, умоляя мысленно святых уберечь его Петра от доли лихой.
Прощались не в доме, вышли на подъездную площадку, провожая Петра в неизвестное и оттого пугающее многих будущее. Даже дворовые побросали свои дела и пришли к дому, чтобы проводить молодого барина. Сперва Петр расцеловался с отцом, по-прежнему кусающим нервно нижнюю губу, чтобы сдержаться и не показать бушующих в груди чувств. Петруша был его первенцем, а Анна — последним дитем из всех, что послал им с покойной женой Господь и что оставил им в живых, не забрал к себе ангелами небесными. Оттого и любил их Михаил Львович слепо, всей душой, не раздумывая, положил бы жизнь за них. Сам-то знал, какова она на самом деле, война кровавая, каковы бои ратные, помнила душа еще о том ранении, которое едва не отняло у него наследника единственного.
— Береги себя, Петруша, — только и прошептал в ухо сына, отстраняясь, хотя хотелось столько всего сказать. Ведь как бы он ни злился на сына, как бы ни корил за его пороки, Петр всегда будет в его сердце и в душе.
Анна же повесила на шею Петра ладанку, которую приобрела в прошлую поездку к иконе Богоматери в монастырь, перекрестив наскоро. Не убрала руку из пальцев Петра, когда тот поймал ее в конце благословения, прижал ее пальцы к своим губам.
— Скажи, что простила меня, Анечка, за все, что творил я давеча, — прошептал он так тихо, чтобы расслышала только она. — Скажи, что по-прежнему любишь меня. Чтобы душа моя была покойна на сей счет. Ведь поговорить нам так и не случилось.
— Bien sur [276], я простила тебя, Петруша, — проговорила Анна, целуя его в лоб на прощание. И она действительно не держала на него зла, но вот сумеет ли она забыть о том совсем, она не знала. — И я не могу не любить тебя, mon cher. Как можно не любить свою родную кровь? Езжай с покойной душой. Мои молитвы будут хранить тебя…
Полин не спустилась проводить Петра, с удивлением обнаружила Анна, отступив от брата. Только, когда Петр, уже в сидя седле, оглянулся на дом, она заметила ее, проследив за взглядом брата. Полин стояла в окне, зажав занавесь в руке, сминая ту в комок. Лицо ее было такое белое на фоне рыжих локонов, что казалось, она сейчас лишится чувств. Она подняла руку, заметив взгляд Петра, и тут же опустила ее, когда тот отвернулся без единой эмоции на лице. Будто не на нее глядел, не ее искал взглядом, а с домом родным прощался перед дорогой дальней.
Прости меня, мысленно обратилась Анна, когда Полин вдруг разрыдалась беззвучно, отворачивая лицо, пряча свои слезы в занавеси. Прости меня, ma chere Pauline, за эту холодность, что ныне видишь. То только к лучшей доле для тебя…
Полин тогда ушла к себе в комнату и не выходила целых три дня, отказываясь присоединяться к домашним даже на совместные трапезы. Михаил Львович не терпел подобного пренебрежения обычно, но в этот раз даже слова не велел передать той, никак не показал недовольства, погруженный в свои мысли.
Эта странная молчаливость барина только и выделяла те летние дни от привычных. Все так же вставали рано и ехали в церковь, или молились в образной (правда, долее обычного кладя поклоны и творя молитвы за тех, кто был не подле них), так же завтракали и после расходились по своим делам, чтобы снова встретиться за общим столом лишь за обедом и ужином. Казалось, ничего не переменилось, хотя на самом деле уже изменилось многое.
Михаил Львович стал чаще выезжать в город да к соседям, узнавая последние вести, обсуждая возможные варианты событий, привозя порой с собой письма, что приходили в Милорадово с западных земель или из Москвы от обеспокоенной Веры Александровны. Анна встречала отца у самого подъезда из этих поездок, и дело было не только в том, чтобы порадовать его своей встречей, но и в том заветном для нее письме с восковой печатью, запаянной перстнем с буквой «О» — фамильным перстнем Олениных. Она едва ли сдерживала себя, чтобы не выхватить его из рук улыбающегося отца и не убежать в парк сломя голову, чтобы там, в уединении беседки у пруда прочитать строки, написанные резким отрывистым почерком, чтобы каждое слово запомнить и повторить после, когда будет лежать в постели, готовясь к ночному покою.
Письма Андрея были коротки, обороты речи уступали тем речам, что говорил ей Павел Родионович, известный стихотворитель в уезде. Но для нее эти письма были самыми лучшими, самыми нежными, самыми желанными.
«La femme de mes reves, ma ange, ma chere mademoiselle Anni» [277], писал он к ней, и ее сердце замирало в груди, а потом билось учащенно с каждой новой строчкой. Он просил ее не беспокоиться о нем, писал, что его полк намеренно берегут от стычек с французами, придерживают в резерве. «Только Бог ведает, когда это время резерва подойдет к концу!», горячился он в своих письмах, желая наконец-то вступить в бой с французами, а Анна только благодарила Господа за эту отсрочку, вспоминая свой страшный сон.
«…Вы приходите ко мне во сне, каждую ночь, и если бы вы только знали, как порой не желаю открывать глаза утром, ведь вы ускользнете от меня в сей же миг…»
«…стояли биваком на этом лугу, и запах трав дурманил мне голову, вернул меня в тот день, когда я еще мог воочию видеть ваши дивные глаза, mademoiselle Anni. О, как бы я желал лишь на миг, на короткий миг снова оказаться на том лугу, подле вас…»
«…душа страждет не скорого сражения с супротивником. Все мысли только о том, чтобы снова шагнуть на подъезд вашего дома, чтобы снова быть в той оранжерее, где растут те дивные цветы, имеющиеся счастье ныне быть к вам ближе, нежели я…»
Анна зачитывалась этими строками, представляя себе порой, что слышит голос Андрея, что видит его подле себя, шепчущим те слова, что не успел сказать ей вслух, будучи здесь, а сумел доверить ныне бумаге. Она, как послушная дочь и воспитанница, пересказывала отцу и мадам Элизе содержание писем жениха, но только то, что могло быть сказано им, опуская многие моменты. И непременно сперва говорила им о передвижении полка Андрея, что уже оставили к моменту его прибытия земли Виленской губернии, отступая, и ныне стремились объединиться с армией Багратиона, шедшей к Витебску. Оттого, что знала Анна, как перехватит нить разговора тут же Михаил Львович, недовольный этим отступлением армии, что забудется за его монологом, полным негодования, первоначальная причина беседы — письмо Андрея.
