Возница резко остановил телегу, когда заметил побежавшую к ней барышню, но раненый даже звука не издал, только поморщился, кусая нижнюю губу. Анна, привстав на цыпочки, перегнувшись через борт телеги, протянула руку и коснулась мужских пальцев поверх ментика. Раненый медленно открыл глаза, и Анна с тревогой заметила темные тени под его глазницами, мертвенную бледность его лица и ладоней.
— Я умер, верно… и ныне… в небесах…
— Нет, Григорий Александрович, вы живы, — Анна прикусила губу, стараясь не расплакаться. Бранов выглядел совсем неважно: его руки были так холодны, что казалось, она касается мертвого, а не живого. Из-под ментика виднелись бинты — кроваво-красные, как сукно обмундирования, под стать камням, что блеснули в закатном луче на ее руке.
— Вы… fiancee [315]… Ротмистр — счастливчик! Пусть… будет им и далее… Я же… кончено!
— Не говорите так, не надобно, — а после спросила у возницы, видя, как тяжело Бранову говорить при его ранении. — Куда везешь господина офицера?
— Куда попросили, барышня, в Вязьму! Сказали, к родному дому умирать, — ответил возница, сплевывая травинку, что жевал в дороге. — Да не доедем мы до Вязьмы. Постов понаставили антихристовы, еждому дай на лапу! А чем давать-то? Рубаху что ль снять? Аль снуры оторвать с одежи офицерской? Говорю ему, нешто он понимает то? Все в мороке лежит…
— Il n'en a pour longtemps [316], - тихо проговорила, чтобы не услышал ее раненый, графиня неслышно подошедшая со спины к Анне. Она уже видела, как заострились черты гусара, видела тени под его глазами. — До Вязьмы не доедет.
— Нет, — покачала головой Анна, отказываясь в это верить. Бранов снова распахнул глаза, и то, что она заметила в их глубине, вдруг заставило ее душу сжаться от боли. — Нет, мы отвезем его в Милорадово. Доктор Мантель поставит его на ноги. Непременно поставит!
— Господин Мантель всего лишь эскулап, а не апостол! — бросила графиня, не желая, чтобы Анна питала напрасных надежд, но та уже не слышала ее — склонилась к раненому еще ниже и стала уговаривать его поехать с ними в Милорадово, где ему окажут помощь.
— Куда угодно… коли вы просите… Только после… после… непременно в Вязьму меня… к матери… к родному дому… под тополь на погосте, — Бранов из последних сил напряг руку и пожал ее пальцы, лежащие на его ладони поверх ментика. — Так даже благостнее… уйти подле ангела… подле вас…
Для Бранова освободили один из дормезов, куда его аккуратно перенесли лакеи. С раненым вызвалась ехать мадам Элиза, а графиня, Мария и Анна перешли во вторую карету. Пришлось рассесться теснее и ехать почти плечо к плечу к имениям. Но никто даже слова не произнес по поводу неудобств, кроме Марии, заметившей, что из-за доброты Анны вынуждены страдать все остальные.
— Ты удивляешь меня, душенька, — резко заметила ей графиня, в то же время с силой сжимая руку Анны, сидевшей подле, явно не желая ссор ныне. — Неужто я так и не сумела взрастить в тебе милосердие христово?
Далее ехали в полном молчании, которое только однажды было нарушено Анной. Она долго не могла понять, что не так в пейзаже, который медленно двигался за окном по ходу кареты, а потом вскрикнула глухо:
— О, мадам графиня, где же шпиль бельведера [317] в Святогорском?
Все тут же склонились к окну, стали всматриваться вдаль, где обычно виднелся поверх верхушек лесных деревьев, блестя в лучах солнца, золоченный шпиль бельведера усадебного дома имения графини. Нынче же его не было.
Когда въехали в липовую аллею, ведущую к дому Шепелевых, Анна вдруг заплакала и никак не могла успокоиться. Слезы катились и катились из глаз, и когда дормез выехал из тени лип, останавливаясь у подъезда, и когда выскочила навстречу бледному отцу, выбежавшему на крыльцо, бросилась тому на шею. Но сумела все же справиться с истерикой, рвавшей грудь, потянула его за руку к одному из дормезов, где уже распахнула дверцу мадам Элиза.
— О папенька! Скорее! Надобно послать к господину доктору! Скорее!
— Ненадобно беспокоить доктора, Михаил Львович, — остановила их мадам Элиза, вытирая уголки глаз платком. — Господин поручик… il s'en est alle [318].
Зелень листвы в аллее вдруг превратилась в луговую зелень трав. Два противника друг против друга. Белеет полотно рубах на фоне этой изумрудной красоты. И ярко-красный ментик на плече одного из них. Ярко-красный, как кровь на бинтах поверх груди смертельно раненого под Гжатском гусара, который среди прочих пытался задержать неприятеля на переправе через мост в городе, не пустить того так скоро пройти дальше.
Анна протиснулась к карете мимо мадам Элизы, взглянула на белое лицо поручика, коснулась холодных пальцев, сложенных на груди.
— Григорий Александрович, — позвала его тихонько, вспоминая, как частенько дразнила его, как забавы над ним разыгрывала, заставляя его нервничать и чуть краснеть лицом. Он так злился смешно — только кончик носа алел. Вспомнила его громкий смех, будто раскаты грома в тишине комнат, звон его шпор, когда он шел своей неизменно спешной и резкой поступью. Бас его голоса, когда они пели дуэтом. «…Люби ты меня, как я люблю тебя!»
И вот он мертв… мертв…. Как был мертв Андрей в том страшном сне.
Тихо шелестела над головами зелень, раскачиваясь в танце с легким ветерком. Где-то в парке перекрикивались дворовые. Алело небо закатными лучами солнца. Приближалась ночь, уже не теплая, как обычно летом, когда можно было не закрывать окон, а засыпать, вдыхая ароматы цветов сада. Холодная ночь августа. Словно символ того, что, несмотря на жару, стоящую днем, природа уже обещала осень с наступлением темноты. Осень, уже неспешно шагающую к Милорадово все ближе и ближе с каждым днем…
Глава 17
Смерть, что случилась почти на пороге усадебного дома в Милорадово, казалось, отразилась в душах всех его обитателей. Домашние слуги и дворовые ходили с какими-то странными чуть испуганными лицами, словно ждали появления из каждого угла комнат чего-то худого. Катиш, бледная и испуганная, заперлась в своей спальне и наотрез отказалась выходить около двух седмиц после, даже в церковь не ходила со всеми и к трапезам не спускалась. Она так плакала в первые несколько дней после возвращения, что доктор Мантель выписал ей успокоительных капель и немного опиумной настойки на ночь для спокойного и глубокого сна.
— Нервы. Нервная болезнь у барышни, — говорил он обеспокоенному Михаилу Львовичу, закрывая свой неизменный саквояж. Анне даже казалось, что тот родился с ним, как данью некой своей фамилии [319]. — И это не дивно, учитывая, что творится вокруг!
Но не только Катиш стала пациенткой господина Мантеля в то время. В день приезда графиня слегла, получив известия, расстроившие ее до глубины души. Ее милое, дивное Святогорское, каждый уголок которого она успела полюбить за дни, прожитые в этом провинциальном уезде, было разорено мародерами. Усадебный дом разграблен и почти полностью сожжен.
— Кто-то наговорил, не иначе, — качал тогда головой Михаил Львович, рассказывая графине о случившемся. — Знали, что в имении нет хозяев, что отпора достойного не получат, вот и пошли на Святогорское. Покамест до нас дошла весть о том, что творится по соседству, покамест увидели дым пожарища, успели-таки растащить да попортить то, что не смогли унести. Люди ваши дворовые не все примеру худому последовали — некоторое число их отпор пыталось дать нападению этому, да куда им? Вот коли б какое оружие у них было, Марья Афанасьевна…. А так только у сторожей карабины. И что самое худое — свои же, не французы то творили, прости Господи грехи им эти тяжкие!
Марья Афанасьевна выслушала молча соседа, даже бровью не повела, узнав о том, что случилось. Только крепче сжала набалдашник трости пальцами, да губы поджала. Тут же попросила заложить коляску, чтобы взглянуть своими глазами на тот ущерб, что сотворили в Святогорском. С ней вызвался ехать спутником Михаил Львович, желая помочь, если графине вдруг станет плохо с сердцем при виде того, во что превратилась усадьба. Все-таки дама в возрасте, мало ли что. Но на его удивление она и на пожарище была спокойна, ходила, тяжело опираясь на трость, по дорожке вдоль останков дома, лавируя между разбросанной повсюду разбитой мебели — стульев, ящиков бюро, маленьких столиков.
