под непосредственным впечатлением его речи в письме к Антонио Панидзи, директору Британского музея. Приведем полностью это ценное для характеристики Геккерна описание, из которого до сих пор только несколько слов вошло в пушкинскую литературу.
Дорогой друг, я пишу Вам с заседания Сената. Оно открылось папистской речью г. де ла Рошжаклена весьма резкой и длинной, достаточно скучной и даже оскорбительной для короля Виктора-Эммануила, так что председателю пришлось прервать оратора.
После г. де ла Рошжаклена на трибуну взошел г. Геккерн, тот самый, который убил Пушкина. Это человек атлетического сложения, с германским произношением, с видом суровым, но тонким, а в общем субъект чрезвычайно хитрый. Я не знаю, приготовил ли он свою речь, но он ее превосходно произнес с тем сдержанным возмущением, которое производит впечатление. Смысл его речи в части, относящейся к Италии, заключается в том, что Франция и ее император были постоянно жертвами пьемонтских обманов. Кавур, Виктор-Эммануил и Гарибальди – вот три головы под одним колпаком. Нет уверенности в том, что Мадзини не был агентом этого триумвирата, в котором у каждого была своя обязанность и своя роль. Гарибальди выкидывал свои безрассудства, Виктор-Эммануил принимал их для итальянцев, и Кавур их опровергал перед Европой. (Все едкие выражения против Кавура и Виктора-Эммануила были хорошо приняты.) Он вскрыл противоречия в речах туринского кабинета до и после экспедиции Гарибальди, все высказанные и даже написанные обещания, которые не были выполнены. Он прочел выдержки из письма короля к Гарибальди, в котором говорится, что если Виктор-Эммануил не послал ему пушек, то лишь потому, что он, Гарибальди, признал это излишним. Геккерн высказался еще резче по поводу завоевания Неаполя, когда пьемонтцы, по его выражению, чаще прикладывались к карманам, чем к оружию. Ему сильно аплодировали. Сильнее всего, когда он произносил похвалу Франциску II, который, по его словам, получив воспитание у плохого отца и плохого короля, у злой матери, окруженный вероломными советниками, среди военных трусов и предателей, нашел в самом себе благородные и великодушные побуждения. Он сказал, что Франциск вышел из Неаполя ребенком, а из Гаэты – королем, мужем и воином».
Судя по отзыву, приводящему главные тезисы и от-
445
дельные выражения, речь в общем понравилась и самому Просперу Мериме. Пятидесятилетний д’Антес из балагура и острослова, видимо, выработался в политического оратора, умеющего подготовить обстоятельный государственный доклад, отлить его в эмоциональную форму и произнести его с тем воинствующим пафосом, который вызывает среди речи взрывы рукоплесканий.
По этому выступлению можно заключить, что Геккерн страстно отстаивал в Сенате личную политику Наполеона III, выступал в полной солидарности с легитимистами, защищал самые реакционные политические позиции монархической и католической Европы.
Приходится признать, что обязательство, данное им в 1851 году в письме к Николаю I, бороться до конца «против жалких безумцев, имеющих безрассудное притязание переродить Европу», свято выполнялось им с высоты сенатской трибуны.
Мы увидим сейчас, что это обязательство он выполнял и другими, менее открытыми и возвышенными способами.
IV
Начав свою карьеру в Петербурге, д'Антес до конца оставался связанным с Россией. Женатый на русской, заинтересованный в наследственных и имущественных делах Гончаровых, которым он в сороковые годы цинично предъявляет крупные иски, Жорж Геккерн продолжал поддерживать связи с рядом видных соотечественников своей жены и, видимо, до конца был политически связан с русским правительством.
Товарищ д'Антеса по полку А. П. Злотницкий отмечал по личным наблюдениям, что бывший кавалергард был «чрезвычайно ценим за границей русской аристократией. И великому князю Михаилу Павловичу нравилось его остроумие, и потому он любил с ним беседовать». Действительно, в заграничных письмах Михаила к царю имеются сообщения о Геккерне: «Несколько дней тому назад был здесь (т. е. в Бадене) д'Антес и пробыл два дня. Он, как говорят, весьма соболезнует о бывшем с ним, но уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чем не может себя обвинять касательно Пушкина и жены его и не имел с нею совершенно никаких
сношений, был же вынужден на поединок поведением Пушкина. Всем твердит, что после России все кажется ему petit et mesquin (ничтожным и мелким). На лето он переезжает с женою жить сюда».
Выбор места для летнего отдыха молодых Геккернов весьма показателен. Баден-Баден, ставший к этому времени «летней столицей Европы», слыл излюбленным местом отдыха русской аристократии, и недавние петербуржцы, очевидно, были твердо уверены в ожидающей их перспективе общения с знакомым и дружеским кругом. Они не ошиблись. На этот раз здесь был собран почти весь «пушкинский Петербург», т. е. представители того круга, в котором поэт должен был вращаться в последние годы своей жизни. Здесь присутствовали Смирнова-Россет, Андрей Карамзин, упомянутый в знаменитом анонимном пасквиле граф Борх с женой, брат царя Михаил Павлович, В. А. Соллогуб, князь Гагарин, Свистуновы, к концу сезона – Гоголь. Не все эти лица, конечно, общались с Геккерном, но большинство все же дружило с ним.
Геккерны искусно преодолевали даже открытую враждебность к ним некоторых пушкинских друзей. Андрей Карамзин, глубоко потрясенный, как мы видели, смертью Пушкина, встретившись летом 1837 года в Баден-Бадене с молодыми Геккернами, проявил к ним большую сдержанность. Но ему пришлось уступить встречному натиску и возобновить приятельские отношения. В начале августа на балу «в присутствии здешних монархов» д'Антес в паре с графиней Борх предводительствовал мазуркой, в которой участвовали Андрей Карамзин и Елена Соллогуб. Сын историка присутствует и «за веселым обедом в трактире, где д'Антес, подстрекаемый шампанским, заставлял своих собутыльников хохотать до колик».
Характерно, что в том же письме Карамзин сообщает, что он получил нумер «Современника» и с «восхищением прочел «Медного всадника»…
Гораздо враждебнее к Геккернам была настроена Долли Фикельмон, жена бывшего австрийского посла в Петербурге, в сороковые годы австрийского министра иностранных дел и главы военной секции. Но и она уступила требованиям светских отношений. В 1842 году, когда старший Геккерн получил наконец
447
новое дипломатическое назначение и прибыл в Вену, к нему приехали его «дети». По этому поводу Долли Фикельмон сообщает своей сестре в Петербург 28 ноября 1842 года: «Мы не будем видеться с г-жою д’Антес, она не появится в свете, и особенно у меня, ибо ей известно мое отвращение к ее мужу. Геккерн также не появляется, его даже мало видно среди его коллег. Сын носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна». Но в одном из следующих писем уже имеется сообщение: «Г-жа де Геккерн была у меня недавно вечером с визитом. Меня взволновало свидание с лицом, напомнившим мне о стольком. Я приняла ее, как будто всегда продолжала с ней встречаться, и у нее был вид несравненно более смущенный, чем у
