столичных писателей, Пушкин прозвал его фамилией нашего знаменитого сыщика Видока.
– Мы ожидали найти патриотические гимны, напевы, проникнутые русским духом и священной стариной, – говорил этот поляк, ставший идеологом российской монархии. – И мы ничего не нашли: ни поэзии, ни мысли, ни слога…
При этом его грузные щеки отвисали, придавая презрительную складку углам рта, а рачьи глаза недоуменно выкатывались.
– Вы ошибаетесь, – небрежно роняя свой монокль на широкой тесьме, заметил Соллогуб, – сегодня впервые русская тема в музыке перестает смахивать на карикатуру. В звуках Глинки так и рисуются березы и сосны, и степь бесконечная, и изба затворническая, и река многоводная…
– При этом стихи барона Розена прелестны, – защищал либреттиста Виельгорский.
– Помилуйте, – упорствовал Булгарин, – что значит: страха не страшусь? Какой логический и грамматический смысл в этом выражении? По-русски ли это сказано?
И его шарообразная голова с мясистым носом и плоскими бачками возмущенно уходила в смятые воротнички.
Оперой была недовольна и вице-канцлерша Нессельроде.
– Это музыка для кучеров, – строго заметила она Баранту.
Но заключительная сцена народного ликования в Кремле, с замечательным искусством поставленная машинистом и декоратором Роллером, снова вызвала бурю восторгов.
Театр встал и долго не хотел прекратить своих рукоплесканий. Занавес поднимался и застывал над картиной клокочущих толп на фоне флорентийских башен кремлевской стены. Я еще раз окинул взглядом зрительный зал.
Вдоль бархатных барьеров стоял, снисходительно улыбаясь и величественно аплодируя, весь официальный Петербург. Мало заботясь о новых путях русской музыки, он рукоплескал посрамленью Польши и возвеличению русской царской идеи в лице романовской династии. Весь спектакль был для него сплошной политической демонстрацией, вызывавшей гробовое молчание или бурные плески из недр правительственных лож.
Царь и министры ни на мгновенье не забывали о текущих соотношениях политических сил.
Я оглядел эту блещущую и пышную фалангу. Предо мною вытянулся несокрушимый фронт единой политической воли. Крепко спаянная партия. Всеевропейский легитимизм в лице своего русского отряда и санкт-петербургского штаба. Тяжеловесная, гнетущая сила, всеподавляющая и беспощадная. Верховный лозунг Меттерниха, облеченный в мундиры российской гвардии. Священный союз, заливающий кровью поля Европы и воздвигающий гильотины и виселицы на окраинных площадях и крепостных верках всех своих столиц. Недвижный оплот застоявшихся исторических скоплений, смертельно угрожающий всякому свободному устремлению в будущее.
252
Вот они все предо мной. Мертвенно-неподвижное лицо предводителя и вождя этих сил – самодержца всероссийского. В соседней ложе, щуря глаза, высится военный министр. Ордена европейских дворов излучают алмазное сияние, а толстые серебряные шнуры, подобно кудрям Горгоны, змеевидно обвивают его плотный стан, крепко схваченный кавалерийским корсетом. Впереди, с вытянутым лицом, холодным и тусклым взглядом, застылой улыбкой и крылатыми зачесами над блестящей лысиной, – гроза и ужас всех и каждого – граф Бенкендорф. Рядом с ним – сладострастный гном с горбатым клювом совы, украсивший грудь литым изображением закланного агнца на красной шейной ленточке. Это российский вице-канцлер, кавалер высшего австрийского отличия – ордена Золотого руна.
А там, в глубине и полусумраке одной из лож, искаженное гневом и мукою лицо поэта. Он одинок и кажется бесконечно утомленным и замученным. Он уже не в силах скрыть великой сотрясенности всего своего существа от невыносимого страдания. Мне кажется, я снова
И от всего этого торжественного зрелища, от великого художественного события, от исторического момента нарождения самобытной русской музыки, от новой отделки Большой Оперы, от триумфа Глинки, балетов Титюса, декораций Роллера и блистательного парада российского легитимизма мною с неизгладимой силой запоминается навсегда в глубине полутемной ложи бледное, измученное, искаженное лицо поэта с темным огнем в испуганных и негодующих глазах.
Когда Сен-Симон в своих записках доходит до 1699 года, он надписывает на полях: «Смерть Расина».
Рассказ мой докатился до 1837 года. Я могу надписать такое же заглавие и продолжать, как мой пращур:
«Расин был великим поэтом… Но немилость короля привела его к могиле».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
La plus volontaire mort c'est la plus belle.
I
ПО КАВАЛЕРГАРДСКОМУ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА ПОЛКУ
С разрешения Г. Командующего корпусом, объявленного в предписании его высокопревосходительства от 28 минувшего декабря за № 1358, просящему позволенье вступить в законный брак г. поручику барону де Геккерну с фрейлиной двора ее императорского величества Екатериною Гончаровой – дозволяется. О чем и делаю известным по полку.
Командир полка
