своего представителя.
Вскоре курьер посольства вернулся с ответом. Письмо Пушкина глубоко не удовлетворило меня. Вот что он писал:
Господин виконт!
Не имея ни малейшего желания вводить праздных людей Петербурга в тайну моих семейных дел, я решительно отказываюсь от переговоров между секундантами. Я приведу своего только на место встречи. Так как меня вызывает г. Геккерн и обиженным является он, то он сам может выбрать мне секунданта, если ему это нужно: я заранее принимаю его, если бы даже это был его егерь. Что же касается часа и места, я вполне к его услугам. Согласно нашим русским обычаям, этого вполне достаточно… Прошу вас верить, господин виконт, что это мое последнее слово, что мне больше нечего отвечать ни на один вопрос, касающийся этого дела, и что я более не пошевельнусь до поездки на место встречи.
Примите уверение в моем совершенном уважении.
Раздражение, звучавшее в каждой строке этой записки, было совершенно неуместно после того, как вопрос о поединке был решен. Основное правило дуэльного кодекса – соблюдение противниками строгих приличий и безупречной взаимной вежливости – явно нарушалось Пушкиным. Фраза о егере Геккерна звучала таким пренебрежением и дерзостью по адресу Жоржа, выпад против «петербургских праздных людей» настолько задевал меня, как его секунданта, объяснение своего поведения «русскими обычаями» было так нелюбезно по отношению к нам, иностранцам, имевшим право отстаивать свои представления о дуэли, что я решил со всей энергией протестовать против этого тона.
274
В придачу еще заключительный отказ вести какие бы то ни было переговоры о предстоящем требовал решительного возражения. Дело было слишком серьезным, и поэт должен был отвечать за все свои слова и поступки. Мне говорили потом, что герой одной из его поэм, петербургский денди, оскорбив своего друга, приезжает прямо на дуэль, без предварительных переговоров, привезя в качестве секунданта своего камердинера и в придачу еще проспав назначенный час.
Если таковы были «русские обычаи», которые хотел применить в этом деле поэт с целью выражения своего презрения к противнику, я его, во всяком случае, к этому не допустил. В ответ на его записку я немедленно же призвал его к порядку.
Милостивый государь!
Покусившись на жизнь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему удовлетворение. Вы сами должны достать себе секунданта. Не может быть и речи о том, чтоб его вам доставили.
Готовый со своей стороны явиться на место встречи, барон Жорж де Геккерн торопит вас подчиниться правилам. Всякое промедление будет рассматриваться им как отказ в удовлетворении, которое ему должны дать, и как попытка огласкою этого дела помешать его окончанию.
Свидание между секундантами, необходимое перед встречей, становится, если вы снова откажете в нем, одним из условий барона Жоржа де Геккерна; вы мне сказали вчера и написали сегодня, что вы их принимаете целиком.
Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном уважении.
Спокойствие моей записки, ее безупречная вежливость, при внутренней решительности тона, а главное, обращение к чести Пушкина, обязанного дать удовлетворение оскорбленному им лицу и выполнить данное им слово, возымели свое действие. Я знал, что чуткость поэта к вопросам чести возобладает над его раздражением и озлобленностью.
Я не ошибся. Около часу дня мне доложили о приезде Пушкина.
X
Он вошел в мой кабинет в сопровождении незнакомого мне военного инженера с черной перевязью на руке.
«Слава богу, – подумал я, – очевидно, с егерем д'Антеса дело покончено».
– Позвольте вам представить, виконт, моего друга полковника Данзаса, – с полной учтивостью обратился ко мне Пушкин.
Он был вообще в спокойном и приветливом настроении. От раздражения утренней записки не осталось и следа. Он, видимо, успокоился тем, что нашел наконец секунданта, что трудная задача была выполнена и наступало столь желанное разрешение чрезмерно запутавшихся отношений.
Этот тон спокойной бодрости почти ни разу не изменял ему в продолжение всего нашего объяснения. Я всячески остерегался нарушить его возражениями или спором.
– Разрешите ввести моего друга в сущность дела, – обратился ко мне Пушкин.
И с большим спокойствием, тоном простого доклада о постороннем деле, видимо сильно сдерживая себя, он изложил весь ход событий, приведших от анонимных пасквилей в ноябре к его вчерашнему письму барону Геккерну.
– Этим я хочу положить конец создавшемуся положению вещей, – заявил он. – Для ясности дела мне необходимо прочесть это письмо.
Когда он закончил чтение, с трудом сдерживая волнение и даже слегка побледнев, я постарался разрядить нарастающее раздражение поэта и в то же время ответить на прозвучавшие обвинения.
– Полагая, что единственное разрешение вопроса в настоящей стадии этого дела – поединок, мы считаем все же, что письмо это не вызвано никакими реальными основаниями, – объяснил я, обращаясь к Данзасу, – и честь господина Пушкина не была задета ни бароном Геккерном, ни его сыном.
– Вы знаете, виконт, – возразил мне Пушкин, снова вполне овладев собою, – есть два вида обманутых мужей: подлинные и ставшие таковыми по милости света. Первые умеют себя держать, положение вто-
276
рых – затруднительнее. Я, виконт, принадлежу к последним.
– Неужели мнение публики имеет для вас значение, раз вы сами уверены в его безосновательности?
Пушкин с глубоким убеждением произнес:
– Мое имя принадлежит всей стране, и я хочу, чтоб оно осталось незапятнанным везде, где его знают.
– Именно потому вам следовало воздержаться от обвинения лиц, не посягавших на вашу честь…
– Поверьте, что за три месяца я впервые почувствовал себя спокойным только вчера, когда отправил это письмо.
Предварительные объяснения были закончены.
