И он ловко соскоблил ножом часть краски, пока не исчезли пять из тринадцати ног.
— Мне кажется, что картина стала значительно лучше, — подбадривал художника Джельсомино.
— Тринадцать минус пять будет восемь, — заметила Кошка-хромоножка. — Если бы на картине были изображены две лошади — извините, пожалуйста, я хотела сказать, две коровы, — то восемь ног было бы в самый раз.
— Так что же, стереть еще, пожалуй? — спросил Бананито. И, не дожидаясь ответа, он соскоблил ножом еще пару ног.
— Горячо… горячо!.. — радостно воскликнула Кошка. — Мы почти у цели.
— Ну, как теперь?
— Оставьте пока четыре ноги, а там мы посмотрим, что из всего этого получится.
Когда на картине осталось наконец четыре ноги, в комнате неожиданно послышалось радостное ржание, и в тот же миг с полотна на пол спрыгнула лошадь и прошлась легкой рысью по мастерской.
— Уф, как здорово! Я начинаю себя чувствовать гораздо лучше, чем на картине, где мне было так тесно и неудобно.
Пройдясь перед зеркалом, висевшим в оправе на стене, она оглядела себя с ног до головы и удовлетворенно заржала:
— Какая красивая лошадь! Я действительно выгляжу хорошо! Синьоры, не знаю, как и чем вас отблагодарить. Если вам представится случай побывать в моих краях, я вас с удовольствием покатаю.
— В каких таких краях? Эй, стой, остановись! — закричал Бананито.
Но лошадь уже была за дверью на лестничной площадке. Послышался цокот четырех ее копыт, когда она вприпрыжку спускалась с этажа на этаж, и вскоре наши друзья смогли увидеть из окон, как гордое животное пересекло переулок и стремительно удаляется, торопясь поскорее покинуть пределы города.
Бананито покрылся испариной от волнения.
— В конце концов, — произнес он, немного придя в себя, — это действительно была лошадь. Раз она сама себя так назвала, я должен ей верить. Подумать только, что в школе, показывая ее на картинке, меня учили произносить букву «к». Ко-ро-ва!
— Дальше, дальше, — мяукала Кошка-хромоножка, охваченная нетерпением, перейдем теперь к другой картине.
Бананито подошел к верблюду со множеством горбов. Их было столько, что они напоминали барханы в пустыне. Художник принялся соскабливать эти горбы, и наконец их осталось только два.
— Я вижу, что-то начинает получаться, — говорил он, лихорадочно работая. Пожалуй, и эта картина вовсе уж не так дурна. Как вы полагаете, она тоже оживет в конце концов?
— Да, если будет достаточно красива и правдива, — сказал ему в ответ Джельсомино.
Но ничего не произошло. Верблюд невозмутимо и равнодушно оставался на холсте, как будто для него ничего не изменилось.
— Хвосты! — закричала вдруг Кошка-хромоножка. — У него их три! Хватит на целое верблюжье семейство.
Когда лишние хвосты исчезли, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Кошки-хромоножки.
— Как хорошо, любезнейшая, что вы напомнили про хвосты! Я рисковал навсегда остаться на этом чердаке. Не знаете ли, где тут поблизости располагается пустыня?
— Одна в центре города, — сказал Бананито, — это так называемая городская пустыня. Но в это время она закрыта.
— Мастер имеет в виду городской сад, — объяснила верблюду Кошка-хромоножка. — Настоящие пустыни находятся не ближе, чем за две-три тысячи километров отсюда. Но постарайся не попасться на глаза здешней полиции, иначе тебя упрячут в зоопарк.
Прежде чем уйти, верблюд также посмотрелся в зеркало и нашел, что он красив. Вскоре он легкой рысью пересек переулок. Увидевший его ночной сторож не поверил своим глазам и принялся сильно щипать себя, чтобы проснуться.
— Видать, старею я, — решил он, когда верблюд скрылся за поворотом, — раз засыпаю во время дежурства и мне снится, будто я в Африке. Нужно быть внимательнее, а то меня уволят.
А Бананито продолжал действовать, и теперь его не остановила бы ни угроза смерти, ни анонимное письмо. Он бросался от одной картины к другой, соскабливая ножом лишние детали и радостно крича:
— Вот это настоящая хирургия. Я за десять минут сделал больше сложных операций, чем профессора в больнице за десять дней.
Картины, когда они очищались от переполнявшей их лжи, становились поистине прекрасными, правдивыми и оживали прямо на глазах. Собаки, овцы, козы прыгали с полотен и шли бродить по свету в поисках счастья или просто мышей, если это были кошки. Бананито изрезал в мелкие клочья только одну картину. Это был портрет придворного, пожелавшего быть нарисованным с тремя носами. Действительно, была немалая опасность того, что, оставшись с одним носом, придворный, пожалуй, тоже сойдет с холста и задаст нагоняй художнику за то, что тот ослушался его приказаний. Джельсомино помог мастеру нарезать из портрета конфетти.
Тем временем Кошка-хромоножка принялась бродить по мастерской взад и вперед, что-то разыскивая. По ее разочарованной мордочке нетрудно было догадаться о постигшей ее неудаче.
— Лошади, верблюды, придворные, — ворчала она себе под нос, — и ни одной корочки сыра. Даже мыши и те стараются держаться подальше от чердака. Никому не нравится запах нищеты, а голод хуже, чем яд.
Шаря в темном углу, она нашла покрытую пылью картину. На оборотной стороне ее обосновалась сороконожка, которая, почуяв опасность, шмыгнула в сторону на всех своих сорока ногах. Их на самом деле было сорок, так что Бананито никого не обидел бы, если б ошибся в счете. Под слоем пыли на картине можно было разглядеть такое, что при очень большом воображении могло сойти за накрытый к обеду стол. Например, на блюде красовалось диковинное животное, которое, пожалуй, могло быть жареной курицей, будь у него только две ножки. Но их было нарисовано столько, что само изображение было сродни сороконожке.
«Вот картина, которую я не прочь увидеть в жизни такой, как она нарисована, — подумала Хромоножка. — Курица с двадцатью ножками. Какое удобство для семьи, хозяина таверны или голодной, как я, кошки! Но ничего, если даже их останется две, этого будет достаточно, чтобы славно перекусить втроем».
Она поднесла Бананито картину и попросила его пустить в ход свой нож.
— Но ведь курица вареная, — возразил художник, — ее никак нельзя оживить!
— А нам и нужна вареная, а не живая, — ответила Кошка-хромоножка.
На это замечание Бананито не нашел что сказать. К тому же он вспомнил, что, поглощенный своими картинами, не ел со вчерашнего вечера.
Курица не ожила, но все равно отделилась от холста дымящаяся и такая ароматная, с хрустящей румяной корочкой, как будто ее только что вынули из духовки.
— Как живописец ты, безусловно, еще добьешься успеха, — сказала Хромоножка, жадно впиваясь зубами в крылышко (две куриные лапки она уступила Джельсомино и Бананито), — но как повар ты уже превзошел все мои ожидания.
— Неплохо бы запить куриное жаркое каким-нибудь соком, — заметил Джельсомино, принимаясь за еду. — Но в этот час, вероятно, все магазины закрыты. Впрочем, даже если бы они и работали, нам бы от этого легче не стало, ведь денег-то у нас все равно нет.
Тут Кошку-хромоножку осенила блестящая мысль, и она сказала Бананито:
— Почему бы тебе не нарисовать сейчас небольшую бутылку сока или минеральной воды?
— Попробую, — ответил художник в порыве охватившего его вдохновения.
Он нарисовал бутылку шипучего апельсинового сока. Когда он напоследок добавил несколько мазков желтой солнечной краски, сок в бутылке забулькал, зашипел, пенясь, и если бы Джельсомино не схватил вовремя бутылку за горлышко, то сок, бивший с холста сильной струёй, залил бы весь пол в мастерской.
Три друга славно поужинали, запивая жаркое апельсиновым соком, и сказали немало добрых слов о живописи, прекрасном пении и кошках. Однако, когда заговорили о кошках, Хромоножка вдруг загрустила. Пришлось долго ее упрашивать, чтобы она поделилась своей печалью.
— Все дело в том, — грустно промолвила она, — что я кошка ненастоящая, вроде тех животных, которые полчаса назад были на картинах. У меня только три лапы. И я даже не могу сказать, что четвертую я потеряла на войне или мне ее отрезало трамваем. Это была бы ложь. Вот если бы Бананито…
