…Как странно. Мне абсолютно похуй, что лежит в этой коробушке… — лениво удивлялся сам себе Ахмет, таща к себе увесистый футляр. — А раньше на говно бы от любопытства изошел, прямо там открыл бы… Подойдя, осмотрелся и нарезал кружок вокруг — нет ли следов. Нет. Зашел. Да, никого не было; затопил печь, скинул куртку и волыну. Несколько раз выходил за снегом — плотно набитый в кружку, он давал от силы пятую часть воды… Эх, заварочки бы… — тоскливо вздохнул, пристраивая на венчающем печку тазике свою новую кружку. Ахмет почему-то был уверен, что нашел именно его кружку — того обстоятельного, педантичного старика, выстроившего во дворе коттеджа гараж, вырывшего и по-хозяйски обустроившего смотровую яму. Странное чувство — пожелав заварки, Ахмет вдруг понял, что совсем скоро хлебнет крепкого чаю, даже во рту послушно возник тот немножко банно-вениковый привкус, каким отдает крепкозаваренный низкосортный чай — единственный, кстати, по-настоящему вкусный.
…Ну это уж дудки — усмехнулся человек, безразлично приготовившийся умереть на днях. — Должнички вряд ли будут мне настолько рады… Он прекрасно понимал — в случае, если он сделает свою работу плохо, его снова ждут тупые удары пуль. Если хорошо — то придется узнать немного нового. Например, как от термобарического удара внутренние органы превращаются в кашу, лезущую из естественных и новообретенных отверстий… Или во, вчерашний тарарам-то! Вот на что раскрутить бы еще разок! Опять же, никаких неприятных ощущений. Разнесло, и все… Ладно, давай-ка глянем, че там Фан Фаныч[53] заныкал, все равно кипятка еще ждать да ждать… Открыв защелку, Ахмет сдернул носовой платок с легкомысленными ромашками, прикрывавший содержимое.
…Оба-на. А Фан Фаныч-то не прост был, глянь-ко… На выметенный перед печкой пятачок вывалилась целая куча интересностей. Первым делом Ахмет поднял пистолет… Эт чо еще такое… Ага, ТТшник. Ух ты, именной… "Генерал-лейтенанту Комарацкому А-Эн" — че-то не слышал о таком. Наверное, из самых ранних, при Берии еще… Точно — "за Аннушку"[54] . Ого! — "…имени Службы и от меня лично. Л.П." Ни хренашеньки-хрена, точно — сам Берия парня наградил… — Ахмет выкатил обойму… Незаряжен; значит, пружина еще жива. Ладно, все равно патронов нет, на место его. Че там у нас дальше. Ага. Фунты. Раз, два, три… Пятнадцать. Полусотенные. Это че получается? Шестьдесят пять? Нет, семьдесят пять. Немало, сто пятьдесят килобаксов. По тем временам это вообще невъебенные бабки. Вот и сами баксы, еще с маленьким бенни. Три; это че? — тридцать…
…Интересно, дядя, сколько ты народа за эти бабосы на луну загнал. Ну-ка, а это че за мешочек. Че-то легкий совсем… В мешочке оказались бумажные пакетики, из какой-то старой газеты… ну-ка ну-ка… Ох ни хуя себе! "Красная Звезда", январь 54 года… Развернув один из них, Ахмет вытряхнул на ладонь прохладную зеленую палочку, похожую на слегка окатанный морем кусочек толстого стеклянного карандаша… О, да ты и камнями запасся. Ну да, прииск-то рядом, за спирт поди у псарни[55] скупал… Вскрыв все пакетики, Ахмет сперва набрал полную горсть разнокалиберных изумрудных шпал, и некоторое время наслаждался, поворачивая их к огню под разными углами — изредка, удачно повернувшись, какая-нибудь невзрачная палочка испускала яркий луч чистейшего, неправдоподобно зеленого тона. Впрочем, в массе необработанные изумруды выглядели не очень-то богато, то ли дело брюлики — пусть мелкие, зато как горят…
Головой понимая, что одна изумрудная палочка в разы дороже всей этои алмазной россыпи, Ахмет задержал в собранной ковшиком ладони именно бриллианты. В ладони бушевал пожар — казалось, что держишь не четверть стакана прозрачных камешков, а пригоршню искрящейся жидкости, живой и своевольной; ладонь окружило нежное радужное сияние, а по стенам летала несоразмерная столь маленькой кучке стая переливающихся зайчиков. Отсветы пламени не отражались в бриллиантах, а как будто поселялись в их бездонной глубине, начиная новую, независимую от пламени жизнь; Ахмету даже казалось, что огонь в камнях ярче и натуральнее, чем в печи, какой-то более настоящий.
Поймав себя на желании оставить несколько камней себе, Ахмет набрал было воздуху — поржать, но вдруг остановился и заметно посерьезнел, задумчиво переливая искрящуюся струю из ладони в ладонь.
— Да почему нет-то? Собственно? Нашел, силой взял — какая разница… — вслух ответил одному из голосов сомнения.
Правда, оставалось еще несколько — но на них Ахмет решил просто забить: перед кем ему отчитываться. Ну захотелось — говорят, алмаз приносит удачу. Кому не нравится, пусть подойдет и скажет.
Вытащил из куртки кухаря в картонных ножнах, перемотанных тонкой проволокой. Хороший ножик. На вид — корова коровой, но ухватистый и мясо порет — только в путь, вчерашнего полицая вскрыл на удивление легко; и расставаться с ним Ахмет категорически не собирался — пришедшийся по руке нож штука не столь уж частая, тем более, что нормальных тактических ножей на полицаях не оказалось, так, одни складышки. Пусть хорошие, пусть четырехсот сороковая сталь, но Ахмет не доверял складышкам, считая их игрушками для хулиганов.
Разровняв перед печкой сверкающую россыпь, Ахмет набрал десяток самых ярких камней, упустив один куда-то в складки подстеленной куртки. Поворошил немного, но рассудив — мол, и хрен с ним; не судьба, видать, плюнул и забил на закатившийся. Буравом из лезермана легко выбрал в рукояти ряд отверстий и заплавил в них бриллианты накаленным на углях шомполом.
— Вот так, товарищ Мессерович-Блудченко[56] . Какой ты теперь важный, а? Прям "Брильянтовое перо". Семе-е-е-ен Семе-е-еныч… — укоризненно протянул, усмехаясь, Ахмет. — Так, че там у нас дальше…
Дальше был конверт с пожелтевшим листком короткого письма, в котором анонимный автор мутно предупреждал кого-то "держаться Брохи", потому как "Ефим Палыча на Москве теперь никто не свалит" и заклинал "оторвать башку" какому-то Тарусину, "иуде и мерзавцу"[57] . Ничего не поняв, Ахмет бросил хрупкий листочек в печь, собрал камни в мешочек и попив кипятку лег спать.
