Превозмогая смертную черноту, трепыхающуюся в глазах, рыбак невероятным усилием воли заставил себя приподняться и посмотреть назад — и натужно, на разрыв связок заорал, срываясь на визг. Визг превратился в скулеж, быстро ставший хрипом короткой агонии. Его разум, не выдержав натуги ужаса, вспыхнул и погас; серце остановилось на полутакте, а душа громко хрустнула в руках исполинской, в два человеческих роста мутно-черной фигуры, чернеющей даже на фоне ночного неба — увешанной, будто елка, размотанными кишками и частями разорванных тел товарищей рыбака. Отдадим ему должное, он был храбрым человеком, трус умер бы сразу. Выпив его вылетевшую криком жизнь, Ахмет отпустил мокро хлюпнувшие разорванными полостями трупы, и они тут же растаяли в черной пустоте.
Вернувшись в себя, Ахмет понял, что стоит босиком на льду рядом с уткнувшимся в снег мертвецом. Где-то вокруг лежат еще четверо, а вон там, где угадывается чернеющая на снегу куча невода у саней, лежат защищенные им свои. "Свои"… — усмехнулся Ахмет, подымая ногу для первого шага, но остановился, удивленно глядя вниз, словно только что обнаружив мертвое тело у своих ног. Нерешительно потоптавшись, он неумело поднял за ремень ружье рыбака, взял его в руки. Пальцы обожгло холодом оружейной стали и Ахмет рухнул на колени, унесенный этим забытым холодом далеко в мертвое прошлое.
— Не, погоди, не стреляй. Это же этот, как его…
— Точно. Это этот, который у Яхьи-бабая…
— А это кто… О, билят! Это ж Наилька, с Кунашака! Который, говорят, Ильяса завалил.
— Че он там? Дырок нет… Этот по башке ему ебнул, да?
— Погоди… Нет, вроде как. А мертвый, не дышит. Салават, а ну, подержи так… Нет. Сердце не стучит, мертвый. Как он его, а?
— А сам-то он живой? Смотри, сидит как…
— Не, вроде живой. Точно. Видишь, дышит.
— Ишбулды-абый…
— Да погоди, малай… Чего тебе?
— А вон еще, видите?
— Где? О, точно! Раис, нас, билят, чуть не перехуярили тут, а! Билят!
— Ты почему смотреть не ставил никого?!
— А ты?! Хули я-то сразу?
— Еще один!
— Салаватка, а ну беги вокруг смотри!
— Ишбулды-абый, тут еще один!
— Ай белемле, ай молодец, а!
— Че сказал, сынок? Салава-а-ат! Э, Салават! Еще один, да, че сказал?
— Да!
— Тоже с ружьем?
— Тоже!
— Ай да пронесло, а?! Щас перестреляли бы, а?!
— Слушай, надо этого-то, а, вишь — в одних штанах да рубашке.
— Да, простынет, помрет еще. Хотя, говорят, они не болеют.
— Че, совсем? Смотри, босиком пришел.
— Ха, пришел! Видишь, следа нет?
— Точно… Уй, билят… Как это, Раис?
— Не знаю. Но трогать не надо его. Захочет, сам встанет. Эй! Э, как тебя, белемле! Ты живой?
— Слышь, Ишбулды, давай на самом деле, не трожь его. Ну его, еще проснется и подумает, что мы — эти…
— Ладно. Ружье только у него возьмите.
— Ой! Смотри, Заки, не отдает! Я это, а он держит!
— Ну и хуй с ним, пусть держит. Э, Раис, Ишбулды! Давай ружья, шмотки с этих к саням тащи! Смотри лучше, чтоб патроны из карманов не растерять. Мансур! К Яхье-бабаю пошли пацана своего, пусть спросит, че с этим делать.
Ахмет пришел в себя и тяжело поднялся, опираясь на ружье. Двое находившихся рядом рыбаков замерли, испуганно таращась на странного чужака, неведомым образом спасшего их от вплотную подкравшейся в поземке смерти. Попытался им улыбнуться, но, видимо, вышла такая гримаса, что рыбаки напугались еще больше, а один неуверенно поднял ружье. Ахмет стоял, качаясь на ветру, и совсем не чувствуя одеревеневшего от холода тела, но вдруг ощутил присутствие Яхьи-бабая. Оказывается, он никуда не пропадал, и все время откуда-то наблюдал за происходящим. Увидев прозрачную зеленоватую полоску, которая была Яхьей, Ахмет понял, что надо делать, успокоился и махнул рукой рыбакам, отгоняя их с этого места. Видимо, теперь в его жесте было достаточно силы — рыбаки тоже расслабились и послушно потащили невод к саням. Обмишурившийся на этом выходе старший сейчас нагонял упущенное: пронзительно командовал и махал руками, поторапливая своих. Собравшись, рыбаки дружно впряглись в сани и скрылись в легкой поземке, оставив странного белемле в компании убитых им людей, посреди бескрайнего снежного моря, придавленного сверху черным провалом небес.
Наученный опытом бесплодных расспросов, наутро Ахмет не стал допытываться у старика, как они оба попали обратно в землянку — выходя по нужде, он не обнаружил вокруг их жилища даже намека на следы. Утро началось как обычно, и к восходу Ахмет сварил на вчерашнем бульоне несколько отборных сигов. Когда старик вернулся с улицы, землянку наполнял запах жирной свежей рыбы, от которого рот мгновенно наполнялся слюной. Суетясь по хозяйству в непривычно приподнятом настроении, Ахмет то и дело ловил себя на любовно-туманных взглядах, бросаемых им на стоящее в углу ружье. Ему хотелось подойти, взять его в руки — не отпотело ли? Отсутствие отвертки и ружейного масла угнетало не хуже переполненного мочевого пузыря, и, едва открыв глаза, он уже решил сходить сегодня в поселок и достать их во что бы то ни стало. Содержалось ружье ужасно, и хотелось дать ему нормальный уход, которого заслуживает любое оружие, загладить вину прежнего владельца.
Визит курбаши оба почуяли резко и отчетливо — выслушавший рассказ о ночных событиях, Ульфат немедля собрался и направился на окраину поселка. Желания курбаши были просты и по-военному конкретны — ему хотелось проверить данные, более смахивающие на сказку, которыми старухи пугают детей. Если в рассказах рыбаков и вправду обнаружится некое зерно истины, то привлечь неожиданно открывшиеся таланты чужака на службу селению, умение незаметно убить пять человек — это поценнее любого оружия. В качестве материальных стимулов курбаши Ульфат был готов предложить стол, такой же богатый, как у него самого и даже отдать самую младшую жену, взятую год назад — уж больно норовистой оказалась; а этот заговорит, как ему надо, и нормально. Оставив ему минуту хода, оба белемле вышли из землянки — приближающегося гостя, тем более курбаши, полагается уважительно встретить при дверях.
Ульфат, в почти новом камуфляже и чистом дубленом тулупе здорово напоминал полковника Буданова — тот же мощный бугристый череп, та же медвежья фигура борца на пенсии, с той лишь разницей, что курбаши носил длинную смоляную бороду, там и сям прошитую седыми прядями.
