Что- то сделать, чего-то не делать. Зачем, кому нужны эти бессмысленные обязательства пустоты перед пустотой… Но это мелочи; главное обязателство — понимать. Понимать все, что есть вокруг. Да еще желательно так же, как кто-то еще. А ведь незачем: ну зачем тебе другие люди… Были бы они сами по себе, а то ведь это просто кусочки чужих хотелок, глупые и оттого чванливые. И их «Мир», на него просто жалко смотреть. Суматошная кровавая свалка, рассказ идиота идиоту. Миру нечего тебе дать, у него ничего нет. А мы не в силах прямо глянуть правде в глаза, отрываем от себя куски мяса и возюкаем кровью по ослепительно прекрасной пустоте и, когда эти разводы подсыхают, считаем испорченную пустоту Миром, забывая, что это всего-навсего узоры из крови ни на чем. Мы делаем его из своего тела, этот Мир, от страха перед пустотой населяя ничего не означающие пятна и полосы множеством персонажей, вплоть до Самого Себя, и играем со всем этим кукольным парадом, закусив губу от серьезности занятия. Смех и грех…
…Из этого ты и состоишь, дешевка, — человек разговаривал с Миром, и Мир покорно слушал его, не перебивая: человек бросил путать теплое с мягким и больше не собирался бежать за призрачной морковкой на несуществующей веревочке. Теперь он мог даже приказывать Миру, и со стороны показалось бы, что Мир выполняет его приказы. Но это было не нужно человеку, человеку вполне достаточно и того, что теперь никто не прикажет ему.
…Если б ты был, я сказал бы тебе, что ты глупая наебка… Больше ты не получишь от меня ниче го, потому что тебя нет. Вот так… — остатками разума лениво думал Ахмет, растворяясь в блеске снега. — …Вообще ничего. Так что отъебись. У меня уважительная причина — меня тоже нет…
Отчего-то вспомнился прибой на море. Память услужливо распаковала запахи шашлыка и магнолий, вяляющихся на солнцепеке водорослей и горячего, не наступить, голыша на пляже; шуршание волн, детский гомон, «Чер-р-рные глаза» из прибрежной кафешки.
…Вот почему мы так любим смотреть на волны. Потому что это все равно что зеркало. Мы ведь то же самое, до смешного. Может, волнам тоже кажется, что они отдельные, и плывут по морю сами по себе. Что их жизнь длинна и чем то отличается от соседней. Что они что-то значат или что-то могут. Может, они тоже дают друг другу имена, помнят их и что то обещают друг другу… Да, очень похоже на людей…
Переведя взгляд на пленных, человек неодобрительно сморщился: уже заметно, как их поверхность дергается и ежится от приблизившейся смерти, а этим слепцам все по барабану. Их тела давно все поняли, но раскрошенное сознание упирается, словно ребенок перед зубным кабинетом. Хули толку… А ведь смерть такое важное событие, самое главное. Требующее самой полной ясности и всей отрешенности, которым ты успел научиться за короткий миг жизни. Но они предпочтут встретить ее в слюнях и соплях… Как жи… — хотел подумать человек, но осекся: животные умирают куда более достойно; если, конечно, это не захлебывающийся визгом боров, сноровисто опрокинутый на спину рядом с проржавевшим тазиком… От борова хоть рукипрячешь, цапнуть норовит напоследок, а эти… — с брезгливым недоумением думал человек, глядя на бывших врагов. — …Эти даже сейчас боятся разозлиться всерьез. Хотя толку-то…
Он не был их смертью, человек может только помочь Ей, подать нож и подставить тазик. Смерть сама подошла к ним вплотную и уже расковыряла то место, куда входит и в свой срок выходит жизнь; он мог просто бросить их прямо здесь и уйти, и ничего бы уже не изменилось, смерть притянула бы их так или иначе.
…Только от этого их смерть станет еще суетливей и потеряет последнюю возможность сохранить остатки смысла… Может, они заработали именно такой конец. Нет, я дам им эту возможность. Вряд ли хоть один воспользуется ей, но этоуже неважно. Это уже подарок, само по себе — возможность самому выбрать свою смерть… Моим никто такого дара не сделал, они катались по полу, визжа от боли, а потом их перетравили, как крыс, не дав возможности встать и шагнуть на пулю.
Сроду бы не поверил — ведешь людей умирать, а насамом деле делаешь им подарок…
Подумав о смерти своих близких, человек слегка удивился: то место, где когда-то тлела боль, вскидывающаяся ревущим пламенем при любом, даже самом легком прикосновении, не отозвалось. Человек бесстрастно ощупал рубец, паливший его с момента возвращения в Город: нет, ничего. Словно и не было. Этого места больше не существовало; впрочем, его и не было никогда,… существовали только мысли, — напомнил себе человек, в который раз мельком изумившись простоте, лежащей под кажущейся многоликостью. Да, Мир вечно пребывает в той милосердной до абсолютной безжалостности простоте, которую замечают почти все дети и некоторые старики.
…Сколько же я тут всего накуролесил, чтоб понять эту простую вещь… — усмехнулся человек и увидел перед собой свое Озеро, лежащее среди голого осеннего леса серым зеркалом под высокими облаками.
Вдохнув сырой и холодный осенний воздух, человек встал на пригорке у воды, улыбнулся и перестал быть.
Исчезнув, человек побыл всем — каждой каплей Озера; взлетел в облака, упал на лес, пройдя землю до самых соленых рек на огромной глубине и вновь возвратившись на поверхность бьющим из-под скалы родником, был выпит лосем и выссан сожравшей лося волчицей, пробежал ручьем по раскисшему от тающего снега полю, созрел в ягоде брусники, полетал над полем пухом одуванчика и проникся покоем настолько, что вспомнил о незаконченном деле, оставшемся в нескольких вечностях позади. Вернувшись через несколько мгновений и с хрустом втиснувшись на когда-то привычное место, Ахмет спохватился… Не, не пойдет. Сережику добираться же…
— и мельком, не удосуживаясь формулировать, обозначил Миру свою волю. Мир послушно и бездумно, словно садящаяся по команде собачонка, перетасовал волокна одной из мышц своего необъятного тела, и всем стало удобно. Присмотревшись, Ахмет недоуменно нахмурился, но менять ничего не стал — неважно. Пусть будет как есть. Вода его Озера притворилась водой карьера, притащив на его январские берега любимый Ахметов октябрь.
