Куда спешить? Маршалам разрешено перевозить заключенных только в дневное время суток, а потому расстояния невелики. Наши удобства их нисколько не занимают.
В конце концов мы добрались до распределительного узла в Атланте — отвратительнейшего места, где меня гноили в одиночке по двадцать три часа в сутки, пока мое дело ползло со скоростью улитки по чьему-то письменному столу в Вашингтоне. Через три недели такого режима я стал сходить с ума. Ни почитать, ни словом перекинуться, жуткая еда, мерзкие надзиратели. В итоге нас снова сковали по рукам и ногам, запихнули в другой автобус и отвезли в аэропорт Атланты, где ждал грузовой самолет — тоже без опознавательных знаков. Прикованные к пластмассовой скамейке и упираясь друг в друга коленями, мы прилетели в Майами, не представляя, что нас ждет. Один из маршалов соизволил утолить наше любопытство. В Майами к нам подсадили еще нескольких человек и, как и обещал маршал, отправили в Новый Орлеан, где мы час провели в сумасшедшей духоте и влажности, пока маршалы приковывали к нам новых пересыльных.
В самолете разрешалось разговаривать, и от болтовни мы пришли в себя. Большинство протомились несколько дней в одиночках. Для некоторых это была не первая транспортировка, и они поведали о цепях — еще одном удобстве от федерального правительства. Я стал прислушиваться к описаниям тюремной жизни.
В темноте мы сели в Оклахома-Сити, где нас затолкали в автобус и повезли в очередной распределительный узел. Там оказалось не так плохо, как в Атланте, но я все равно уже подумывал о самоубийстве. Пять дней в одиночке — и опять в аэропорт. Мы прилетели в Техас, мировую столицу смертельных инъекций, и я размечтался о воткнутой мне в руку игле и о спасительном вечном забытье. Восьмерых крутых парней-латиносов усадили в Далласе на рейс «Зек-эйр», и мы перелетели в Литтл-Рок, оттуда в Мемфис, оттуда в Цинциннати — где мои перелеты завершились. Я провел шесть ночей в опасной городской тюрьме, после чего двое маршалов отвезли меня в тюрьму в Луисвилле, Кентукки.
От Луисвилля до моего виргинского Уинчестера пятьсот миль. Если бы мне разрешили самостоятельную явку, то мы с отцом доехали бы туда за восемь часов. Он высадил бы меня перед воротами и попрощался.
Вместо этого — сорок четыре дня мучений, из них двадцать шесть в одиночках; слишком много остановок, чтобы все упомнить. Во всем этом нет ни капли логики, но никому нет до этого дела. Никакого контроля!
Истинная трагедия федеральной системы исполнения наказаний не в ее нелепостях. Она в загубленных, зря потраченных жизнях. Конгресс требует длинных суровых приговоров, и в отношении уголовников, творящих насилие, это оправданно. Закоренелых преступников держат в федеральных тюрьмах строгого режима, крепостях, где орудуют банды, а убийство — обычное дело. Но большинство федеральных преступников осуждены за ненасильственные преступления, причем многие совершили деяния, почти или совсем не связанные с криминалом.
Весь остаток жизни на меня будут смотреть как на преступника, и я отказываюсь с этим мириться. Я хочу избавить свою жизнь от следов прошлого и не впускать в нее щупальца федерального правительства.
Глава 11
Параграф 35 Федерального уголовно-процессуального кодекса предусматривает один-единственный механизм смягчения тюремного приговора. Его логика великолепна и идеально подходит для моего случая. Если заключенный поспособствует раскрытию другого преступления в интересах федеральных властей, то его приговор может быть сокращен. Конечно, для этого требуется взаимодействие правоохранительных органов — ФБР, Управления по борьбе с наркотиками, ЦРУ, Управления контроля за табаком, алкоголем, огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами и прочих, — а также суда, вынесшего приговор.
Если все пойдет по плану, то мне, возможно, скоро будет предоставлена честь встретиться с достопочтенным судьей Слейтером — на сей раз уже на моих условиях.
Начальник тюрьмы ко мне подобрел. Он думает, что располагает ценностью, важной для начальства, и хочет находиться в гуще событий. Я подсаживаюсь к его письменному столу, и он предлагает мне кофе. Это сюрреалистическое предложение невозможно осознать: всемогущий начальник угощает кофе заключенного!
— С удовольствием, — отвечаю я. — Черный.
Он жмет на кнопку и сообщает наши пожелания секретарше. Как я погляжу, на нем сегодня запонки — хороший знак.
— Нынче у меня большие гости, Мэл, — сообщает он самодовольно, словно координирует все усилия по розыску убийцы. Мы с ним теперь близкие друзья, и он называет меня по имени. Раньше я был просто Баннистером.
— Кто? — спрашиваю я.
— Глава следственной бригады Виктор Уэстлейк из Вашингтона и свора юристов. Похоже, ты привлек их внимание.
Я не могу сдержать улыбку, но тут же принимаю серьезный вид.
— Этот человек, убийца судьи Фосетта, когда-нибудь был здесь? — спрашивает начальник.
— Простите, сэр, на это я ответить на могу.
— Насколько я понимаю, либо здесь, либо в Луисвилле.
— Возможно. А может, я знавал его до тюрьмы.
Он хмурится, теребит подбородок.
— Понимаю…
Приносят кофе — на подносе, и впервые за много лет я пью из нормальной чашки, а не из пластмассовой или бумажной. Мы тратим несколько минут на болтовню ни о чем. В одиннадцать ноль пять из переговорного устройства на его столе раздается голос секретарши: «Пришли!» Я перехожу следом за ним в знакомую комнату для совещаний.
Пятеро в одинаковых темных костюмах, белых рубашках с воротничками на пуговицах, незатянутых галстуках. Я бы за полмили опознал в них федералов.
Начинается с чопорных представлений. Начальник тюрьмы нехотя удаляется. Я сажусь по одну сторону стола, пятеро моих новых знакомых — по другую. В середине располагается Виктор Уэстлейк, справа от него агент Хански и новое лицо, агент Сасуотер. Эти двое помалкивают. Слева от Уэстлейка сидят два помощника федеральных прокуроров: Мангрум — из Южного дистрикта Виргинии, Крэддок — из Северного. Зеленого Данливи они с собой не взяли.
Ночью была гроза, вот Уэстлейк и говорит:
— Знатно нынче громыхало, верно?
Я щурюсь и отвечаю:
— Вы серьезно? Хотите поговорить о погоде?
Этим я его, конечно, взбесил, но недаром он профессионал. Он улыбается, кряхтит.
— Нет, мистер Баннистер, я здесь не для беседы о погоде. Мой босс считает, что нам надо заключить с вами сделку. Вот зачем я приехал.
— Отлично! А громыхало и впрямь знатно.
— Мы бы хотели услышать ваши условия.
— Думаю, они вам известны. Мы воспользуемся параграфом тридцать пять. Подпишем соглашение — все вместе, — в котором я называю вам человека, убившего судью Фосетта. Вы его арестовываете, проводите следствие, делаете все необходимое, а когда федеральное Большое жюри предъявляет ему обвинение, я выхожу из тюрьмы. В тот же самый день. Меня переводят из Фростбурга, и я исчезаю по системе защиты свидетелей. Никаких тюремных сроков, никакой судимости; Малкольм Баннистер перестает существовать. Сделка конфиденциальная, секретная, она похоронена; ее скрепляет своей подписью министр юстиции.
— Сам министр?
— Именно, сэр. Я не доверяю ни вам, ни кому-либо еще в этой комнате. Не доверяю судье Слейтеру и любому другому федеральному судье, прокурору, помощнику прокурора, агенту ФБР, вообще кому-либо, работающему на федеральное правительство. Бумаги должны быть безупречными, сделка — нерасторжимой. Обвинительный акт — мое освобождение. Точка.
— Вы обратитесь к адвокату?
— Нет, сэр, я справлюсь сам.
— И то правда.
Мангрум внезапно достает файл и вытягивает из него несколько экземпляров какого-то документа. Один экземпляр предназначен мне: вот он, лежит передо мной с безупречной симметрией. Я кошусь на него, сердце чуть не выскакивает из груди. «Шапка» та же, что у всех ходатайств и ордеров в моем уголовном деле: «В Окружном суде Вашингтона, федеральный округ Колумбия; Соединенные Штаты Америки против Малкольма У. Баннистера». Посередине страницы набрано заглавными буквами: «ХОДАТАЙСТВО, ПАРАГРАФ 35».
