Я жевал хлеб разбитым ртом — какая это еда — дополнительная мука и размышлял на тему: не последовать ли совету Убийцы. Чего я жду? Милости? Ее не будет. Перевербовки? Так я ее не приму даже если вдруг, что маловероятно, такая возможность представится. Помощи резидента? Возможно. Бродит же он где-то. Ему вызволять меня, напичканного опасной информацией, прямой резон. Может и Контора подключится? Вдруг не такое пропащее мое дело, как кажется? Вдруг вывезет кривая. Ради такого дела можно и потерпеть.
После еды и короткого, часа четыре, забытья, меня снова били, но били уже опасней, дубинками, с оттягом, по свежим кровоточащим ранам, так, что мне даже пришлось пару раз потерять сознание. Иногда мне казалось, что им от меня ничего не надо и избиение продолжается просто ради вымещения злобы или спортивного интереса. Меня даже ни о чем не спрашивали, просто молотили чем и куда ни попадя. Но некоторое обережение моего рта и правой руки доказывало, что вопросы последуют. Я должен еще буду говорить и писать. Они лишь ждут, что эта бессмысленная молотиловка рано или поздно сломит меня и я спрошу — «что вы хотите?»
Перекур — обед — сон — молотьба. Шестичасовой непрерывный цикл. Как на заводском конвейере.
И все же некоторый прогресс наблюдался. Палачи подустали. Движения их стали менее резкими и менее частыми. Но слабость ударов с лихвой компенсировалась болезненностью израненного тела. Собственно говоря, меня можно было и не бить, мне было больно и так.
Перерыв — обед — забытье...
Кажется, прошло двое суток.
— Замучил ты нас! — жаловался здоровяк, разминая ушибленный об меня кулак. — Хоть бы подох скорей.
Снова серия злобных ударов. Потеря сознания. Передышка.
Я начал сдавать. Я почувствовал как искусственно поддерживаемое состояние безразличия вытесняется чувством злобы. Я начинал смертельно ненавидеть палачей. Злость — опасный советчик, как и любые другие сильные чувства. От ненависти до предательства, как ни покажется странным, всего несколько шажков. Вначале возненавидеть, потом попытаться сохранить себя для мести, пойти на мелкий компромисс...
По-настоящему защищает только чувство безразличия. Когда плевать на боль, на своих мучителей, на родственников, на друзей, на саму жизнь. Когда на этом свете уже ничто не держит и весь ты там, в недоступной им запредельности. Такими недосягаемо безразличными были первые христиане, спокойно всходившие на костер, фанатики-мусульмане, распевающие молитвы с перебитыми руками и ногами. С такими справиться, таких перекроить на свой лад, невозможно!
Я до таких высот не дотянулся. Я сломался. Я возжелал мести, хотя прекрасно понимал, что мои мучители лишь пешки, исполнители чужой воли. Главарей мне не достать.
В кратких перерывах между пытками я сладостно мечтал вернуть им пережитую мною боль. Вернуть сторицей. Насладиться их стонами, криками, жалобами, как лучшей музыкой. Не понимая того сам, я вставал на скользкий путь, ведущий к пропасти предательства. Собственно говоря, этого они и добивались.
Спасла меня снова Учебка. Я был слишком конкретен, чтобы откладывать месть на потом. Я не выторговывал жизнь, как необходимость будущего сведения счетов. Я без раздумья отдавал ее за право насладиться ответной болью. Зуб за зуб! Жизнь за жизнь! И только так! И только сейчас!
Ежеминутно я стал подмечать особенности поведения своих противников, выискивать, просчитывать слабые места в обороне. Таких почти не было. Но они были! К идеалу можно стремиться, но его нельзя достичь. В любом сверхнадежном механизме отыщется слабое звено. Так учили меня. И я искал!
Я уже знал что и когда буду делать. Скорее всего в этой борьбе мне придется умереть, но по меньшей мере две жизни я заберу с собой! Это и будет моя месть. На большую, увы, рассчитывать не приходится.
Постепенно и расчетливо я стал изображать слабость. Я стал унижаться, плакать, молить о пощаде и валиться с ног от каждого удара. Я перестал сопротивляться внешне, концентрируя остатки сил для последнего боя. И он наступил.
Я сдался!
Ночью, когда по моим расчетам отсутствовало начальство, я потребовал бумагу и ручку. И еще я потребовал еду. Должен же я за свое предательство получить что-то, кроме прекращения издевательств.
Если бы рядом был Убийца, он никогда бы не допустил подобной промашки! Но его не было.
Обрадованные неожиданным успехом, палачи поспешили выполнить мои просьбы. На стол легли листы бумаги, шариковая ручка, миска щедро сдобренного мясом горячего плова и даже стакан вина. Мне расстегнули руки.
Плача от боли, обиды и собственной слабости, поддерживая правую руку левой, я взял ручку и стал писать признание. Медленно, очень медленно я выводил на бумаге буквы. Палачи переглядывались, незаметно подмигивали друг другу. Они ликовали, предвкушая скорый отдых и щедрое вознаграждение. Я не стал исключением из правил, но лишь самым трудным подтверждением их.
Я писал, останавливался, комкал, отбрасывал листы, снова писал. Я правильно рассчитал. Боясь упустить миг удачи, они приблизились, склонились надо мной. Один пытался читать написанное сзади, через плечо. Другой, напротив, навалившись животом на стол, ждал, чтобы мгновенно выдернуть из-под моей руки заполненный лист. Они спешили, торопили угодные им события. За что и поплатились!
Я поставил последнюю на странице точку и, словно думая смять очередной лист, раскрыл им ладонь. Ручка автоматически перевернулась стержнем вверх.
Он наклонился. Он не мог не наклониться! Слишком важна ему была эта страница, первая, которая неизбежно потянет за собой следующие! Ну же, еще маленько. Еще... Он потянул к листу руки и в то же мгновение точным и сильным ударом я вогнал ему острие авторучки в глаз. Глубоко, до внутренней стенки черепа! Он умер даже не поняв, что произошло. Он умер легче, чем мне хотелось бы, но, главное, умер!
Другой рукой, практически без паузы, я впечатал миску с горячим пловом в лицо сзади стоящего охранника. Он даже не закричал, рот его оказался заполненным пловом.
В следующее мгновение я должен был получить пулю в голову от стоящего у двери охранника. Но мне повезло, мне сказочно повезло! Обалдело наблюдая произошедшее, он замешкался на несколько секунд. Мгновенно уловив заминку, я перестроился на ходу. Теперь я мог не только отомстить, пожертвовав за это жизнью, но и попытаться спастись!
Далее все развивалось как в вестерне. Охранник лихорадочно лапал пистолет, срывающимися пальцами снимал предохранитель, передергивал затвор. Я вымеривал до него расстояние, заносил освобожденную от плова миску. Я успел раньше. С силой брошенная миска, молнией блеснув под светом потолочного фонаря, ударила ему в горло, перерубая сонную артерию. Не зря я в бытность свою курсантом, часами тренировался метать предметы домашнего обихода. Пригодилось все-таки!
Последнего, приходящего в сознание охранника, я убил ударом кулака в переносицу. Он так и умер с кусками дымящегося плова на лице. Месть состоялась. Но я о ней уже не думал. Я работал на спасение!
В коридоре, похоже, никто ничего не заметил. А нечаянные вскрики и удары, даже если услышали, приняли за начало очередной серии допроса с пристрастием. Для дальнейших действий я выбрал охранника у двери. Он был с бородой и в очках, то есть имел те главные приметы, которые делают лицо. Быстро раздев его, я натянул на себя хаки-форму, фуражку, нацепил очки. Бороду я подрезал по кругу его же ножом и сняв единым скальпом, налепил на собственный подбородок, подтерев кровь полой рубахи. Наверное это было варварство сродни каннибализму, но изготовлять парик у меня не было времени. Лишняя минута могла стоить мне жизни.
— Эй, открывай! — крикнул я, застучав ботинком в дверь.
Отворилась небольшая смотровая дверца. Именно из-за нее я затеял весь этот маскарад.
— Это ты что ли? — спросил невидимый голос.
Я специально пододвинулся ближе, чтобы выделить усы и бороду, прикрыть лишний свет и загородить внутреннее помещение камеры.
