— Где папа? — спрашиваю я.
Она кивает головой в сторону кухни:
— Готовит завтрак.
Сначала захожу в гостиную. Все та же мебель, напоминающая мне о детстве. Открываю дверь на кухню. Отец сидит за столом, возле него по столу разбросано кусков десять хлеба и стоит банка майонеза. В руке у него пластмассовый нож, все металлические мама попрятала. Он всегда был могучего телосложения (это в него я такая высокая), но сейчас он тощий, как палка. Джинсы на нем висят, плечи, когда-то широкие, теперь покатые и узкие, длинные руки стали тоньше моих. Короткие кудрявые волосы отца совсем седые, и видны небольшие плеши, потому что он временами выдергивает волосы.
— Привет, папа, — говорю я.
Он поворачивается, кивает и продолжает намазывать майонез на хлеб.
— Как дела, тыквочка? — говорит он, и я чувствую, как мой рот расплывается в улыбке: на этот раз он узнал меня. Сегодня его речь похожа на прежнюю — обычно теперь он говорит медленно и невнятно.
— Вот приехала навестить вас с мамой.
— У меня все нормально. Видишь, завтрак себе готовлю. Собираюсь на работу.
Работу? Он не работает уже с восемьдесят первого года, с отставки. Просто не могу видеть отца таким.
— Ты, наверное, очень голоден, — спрашиваю я.
— Как это выглядит?
— Я говорю, ты, наверное, очень голоден, папа.
— Ты не умничай, — заявляет он, — я занимаюсь своим делом, готовлю завтрак, а ты не строй из себя слишком умную.
— Извини, папа. Я не хотела ничего из себя строить.
— Тогда оставь меня в покое, — говорит он и машет на меня руками.
Я возвращаюсь в гостиную. Мама все еще сидит на диване, будто не знает, чем ей теперь заняться. Как я ненавижу эту болезнь! Что она делает с ними обоими! Несколько месяцев назад, когда у мамы стали опускаться руки от того, что отцу становилось все хуже, по совету врача, она вступила в группу поддержки семей, где есть страдающие болезнью Альцгеймера. Она повела отца на одно из собраний, но он ее там так опозорил, что она ни за что не хотела туда больше ходить. Она рассказала что во время чьего-то выступления отец встал и запел гимн, который он выучил в Церкви Всех Святых, потом заплакал и никак не мог остановиться. Я помню, как отец уговорил маму ходить в эту церковь. Они были единственными темнокожими из всей паствы, но это его не волновало. Поэтому когда он вдруг спросил маму, не хочет ли она сменить католичество на религию мормонов, стало ясно, что с ним творится что-то неладное.
Сначала он начал забывать всякие мелочи; например, куда положил какую-нибудь вещь, или не мог вспомнить, о чем только что спросила его мама. Потом стало серьезнее — он не мог вспомнить свой адрес, номер телефона, не помнил, как завязываются ботинки, и заблудился, возвращаясь из магазина, в двух шагах от дома. Папа начал делать то, чего раньше никогда не делал, и волновался из-за того, из-за чего никогда раньше не волновался. За два года его состояние сильно ухудшилось, да с этой болезнью по-другому не могло и быть.
Иногда отец думает, что моя мама — это его мать, и тогда в обратном его уже ничем не убедишь. Родители женаты уже тридцать девять лет. Вместе они объездили весь мир. Играли в гольф, ходили в походы. Своими руками отец построил наш дом в Сьерра-Висте, а теперь маме надо ходить с ним в ванную, чтобы помочь ему помыться. Он мочится в постель, и она меняет мокрые простыни. Раньше он бегло говорил по-французски, а сейчас не понимает ни слова. Теперь ему все время кажется, что кто-то крадется за ним и хочет его убить, поэтому иногда он прячется. Мама говорит, что временами отца охватывает такая ярость, что она держит наготове подушку, если ему вздумается что-нибудь швырнуть в нее, что было уже не однажды. Такое случается, когда он пытается думать о нескольких вещах сразу, или если происходит что-то неожиданное, нарушающее привычный ход дня, а еще, если он видит по телевизору сцены насилия.
Когда маме стали звонить из полиции — отец бродил по улицам в пижаме, — ей пришлось поменять замки, чтобы он не мог выйти на улицу. За последние полгода координация движения настолько нарушилась, что он уже не мог сам одеться и раздеться. Часто он не понимает, что мама говорит, и она старается теперь говорить с ним короткими фразами. Папа знает, чем он болен, но поделать ничего не может, он больше не в состоянии контролировать себя.
— Мама, надо что-то делать, — говорю я.
— Я знаю. Но он твердо заявил, что не хочет ложиться в клинику ни под каким видом, а заставлять я его не хочу.
— А может, нанять сиделку? Я помогу тебе платить за полный день.
— Да ты знаешь, сколько это стоит? Тысяча двести в месяц. У тебя нет таких денег, и у меня тоже.
Она права, но нельзя же так просто сидеть и смотреть, как он деградирует. Если так и дальше будет продолжаться, мама может погибнуть первой. Она так вымоталась. Уже два года ухаживает за отцом, скоро просто будет не в состоянии управляться одна. Если б знать, что это принесет пользу, я могла бы уволиться с работы и переехать к ним, я бы сделала это. Но мама категорически против. В прошлом году я сказала, что могу взять отпуск за свой счет, но она отказалась. „У тебя вся жизнь впереди, — сказала тогда она, — не надо все из-за нас бросать. Мы сами управимся".
— Я придумаю что-нибудь, — говорю я.
— Лучше пойди посмотри, что он там делает, — говорит мама и встает.
Я брожу по дому, который мама „обезопасила", — иногда папа теряет равновесие и рушит все на своем пути или ломает вещи в приступе ярости. Она отключила горячую воду во всех ванных комнатах: один раз отец чуть не обварился, когда стал чистить зубы. Кроме того, он начал прятать вещи в самых странных местах: часы — в туалетном бачке, любимую кофейную чашку — под кроватью, книги, которые уже не может читать, — в корзине с грязным бельем. Почему-то он очень любит серебро. Сначала мама заметила, что пропал прибор для специй, потом подносы и чайник. Она спросила отца, но он сказал, что ничего о них не знает. Даже когда мама нашла ножи и вилки в кармане его зимнего пальто, он ни за что не хотел признаваться, что взял их.
Вот они с мамой выходят из кухни. Она держит его за руку. Однажды она объяснила мне, что человеческое прикосновение очень помогает. Посадив мужа в кресло, она идет достать белье из сушилки. Как только отец видит, что она закрыла дверь, он резко встает и начинает, большими шагами расхаживать по комнате.
— Сколько времени? — спрашивает он.
— Половина второго, — отвечаю я.
— Мне надо идти. Я опаздываю, — говорит он и направляется к двери.
— Подожди! — кричу я и вскакиваю.
— Не кричи, — говорит мама, выбегая из сушилки к парадной двери. — Так только хуже.
Мы выскакиваем на улицу и, так как папа не может терпеть быстро ходить, легко нагоняем его. Но он не дает нам дотронуться до себя.
— Не прикасайтесь ко мне! — кричит он и отталкивает нас с такой силой, что можно только удивляться, как он ее еще сохранил.
— Мы просто хотим, чтоб ты вернулся в дом, — говорю я как можно мягче.
— Фред, все будет хорошо. Тебя ждут на работе. Начальник только что звонил.
— Да?
— Да, и тебе надо одеться. Я погладила твою форму.
— Это ловушка?
— Нет, папа, не ловушка, — говорю я и протягиваю руку.
Он смотрит на меня без всякого доверия, потом смотрит на мать. Берет ее руку. Мне так больно, но я заставляю себя вспомнить, что это проявление болезни, а не злая воля отца. Мы возвращаемся домой, поддерживая его под руку с двух сторон, и мама запирает входную дверь на ключ. Папа идет в спальную, мама следует за ним. Я не могу найти себе места от своей полной беспомощности и иду на кухню.
Папа намазал майонез на каждый кусок хлеба и сложил их все друг на друга. Он отсыпал немного кофе в пластиковую банку, смешав его с сахаром и сухими сливками. Кроме того, он приготовил банку с соком и сложил в пластиковый пакет. Я ничего не трогаю — не хочу его расстраивать. Оставлю все как есть. Слышу, что мама дает ему лекарство и, похоже, он не сопротивляется.
