— Чем обычно, — ответил я.
— Хорошо. Мне нужно кое-что тебе показать.
Вот оно, понял я. Решающий этап в борьбе за зримость!
— А это надолго? — спросил я. — Потому что мне нужно идти выгуливать грехи и добродетели… и потом, у меня тоже есть к тебе важный разговор.
— Не надолго, — ответил он. — Возьми автобусную карточку. — И потом добавил: — Обалдеешь.
Но я почему-то не был в этом уверен.
В тот прохладный вечер мы сели на автобус и, проехав через Бенсонхёрст, через Бэй-Ридж, через все цивилизованные районы Бруклина, оказались в месте, которое в доколумбовы времена наверняка именовалось Краем Земли. Это была старая часть Бруклина, где берег изгибался дугой в сторону Манхэттена; здесь располагались дряхлые доки, в которых уже до рождения моих родителей не ступала нога человека, и покинутыми складскими зданиями высотой в десять этажей, с выбитыми и заколоченными досками окнами, а если где стёкла и сохранились, то они были покрыты пятидесятилетним слоем нью-йоркской пыли вперемешку с сажей. Народ постоянно сновал мимо этого места, но никогда не останавливался, потому что здесь проходит Гованус-экспрессвей — поднятое на эстакаде сверхскоростное шоссе; оно пересекает этот мёртвый район из конца в конец. Прямо под эстакадой бежит улица. Я думал, она такая же мёртвая и покинутая, как и всё вокруг, но сегодня здесь было на редкость оживлённое движение.
— Ты не мог бы объяснить, на кой мы сюда приволоклись? — спросил я, пока мы тряслись в автобусе.
— Нет, — серьёзно как никогда ответил Шва. — Подожди немного, и сам увидишь.
За двадцать минут автобус преодолел всего три перекрёстка, продвигаясь между опорами эстакады. Нетерпеливые водители в досаде беспрерывно жали на клаксоны — как будто в образовавшейся пробке виноват тот, кто едет непосредственно перед его машиной.
Шва встал и выглянул в окно.
— Давай лучше пойдём пешком.
— Спятил? Видел, какой в этих краях народ? Небось, это из них набирали массовку в «Ночь живых мертвецов». Ты только на пассажиров этого автобуса взгляни!
Сидящий через проход живой мертвец метнул в меня мрачный взгляд.
— Если боишься, — сказал Шва, — прячься за меня. За моей спиной тебя не заметят.
Когда мы вылезли из автобуса, на часах была уже половина пятого вечера. Темнело, и я содрогался при мысли о том, как мы будем ждать обратного автобуса в этом мрачном и опасном месте. Оставалось лишь надеяться, что автомобильное движение будет столь же интенсивным, так что наши тела, в случае чего, будут обнаружены быстро.
Мы прошагали четыре квартала под эстакадой Гованус-экспрессвея, миновав по пути несчётное количество совершенно одинаковых складов, на которых красовались вывески «На слом», такие огромные и нарядные, словно тут было чем гордиться. Наконец Шва направился ко входу в один из них и толкнул дверь, которая чуть не слетела с проржавевших петель.
— Сюда? — осведомился я. — А что здесь такое?
— Увидишь.
— Ну ты и вредина, Шва.
— Уже недолго.
Я вошёл вслед за ним, хотя инстинкт самосохранения настойчиво мне этого не советовал. Внутри было ничуть не теплее, чем на улице, а воняло так, будто здесь сдохло что-то, надышавшись запахом чего-то, что сдохло ещё раньше. От этого амбре, смешанного с резкой вонью какого-то растворителя, меня чуть не вывернуло.
Слышался торопливый шорох (крысы? Я надеялся, что это коты) и тихое биение крыльев (летучие мыши? Я надеялся, что это голуби). К счастью, было слишком темно — не понять. Шва включил маленький фонарик-брелок и повёл меня вверх по лестнице, засыпанной древесной трухой и осколками стекла.
— Лифт не работает, — пояснил Шва. — А если бы и работал, я бы не отважился на нём проехаться.
Я пытался сообразить, зачем Шва притащил меня сюда, и все мои предположения были одно другого хуже. В конце концов я сдался — пусть он ведёт, а там я уж и сам пойму.
Шва толкнул дверь седьмого этажа. За ней обнаружилось необъятное бетонное пространство, в котором не на чем было задержаться глазу, если не считать обшарпанных пилонов, поддерживающих потолок. Здесь уже не воняло падалью пополам с растворителем, но место было таким заброшенным, таким затхлым, что у меня горло свело и во рту стало противно, как бывает, когда выпьешь апельсинового сока после того, как почистишь зубы.
Раскинув в стороны руки, Шва прошёлся по огромному помещению, словно с гордостью демонстрируя его мне.
— Ну, что скажешь?
— Скажу, что в дурдоме как раз появились свободные койки, — ответил я. — Может, позвонить туда, забронировать для тебя местечко? Или лучше по факсу?
— Ну ладно, ладно, это, может, и не дворец, зато вид какой!
Он подвёл меня к одному из разбитых окон. Я выглянул. Слева виднелись небоскрёбы Манхэттена, под нами протянулось скоростное шоссе, проходившее как раз около нашего склада. Ещё можно было разглядеть парочку улиц с полуразрушенными лабазами, а позади них простиралось Гринвудское кладбище, само размером с небольшой город.
— И что в нём такого замечательного?
Шва тоже выглянул в окно. Солнце уже скрылось за горизонтом, и сумерки быстро переходили в ночь.
— Тс-с, — сказал Шва. — Вот сейчас, в любую секунду…
Эти несколько секунд ожидания повергли меня в ещё бoльшее беспокойство. А когда я невничаю, то начинаю тараторить, как заведённый.
— Слушай, Шва, я не знаю, что ты тут затеваешь, но что бы это ни было, дела ведь обстоят не настолько плохо, правда?
— Сейчас, сейчас! — перебил меня Шва. — Смотри!
Я потащил его от окна, боясь, что он готовится сигануть вниз, но Шва вырвался.
Сердце в моей груди выплясывало какой-то сумасшедший хип-хоп. Я во все глаза смотрел в надвигающуюся тьму и… И тут зажглись уличные фонари.
— Никогда не зажигаются точно на закате, — подосадовал Шва. — И ведь знают же, что солнце каждый день садится по-разному, но отрегулировать фонари до перехода на летнее время не почешутся.
Фонарей включалось всё больше и больше, потом врубились прожектора, подсвечивающие огромные рекламные щиты вдоль скоростного шоссе. На одном из щитов красовалась реклама телеканала на испанском языке. Другой кричал о достоинствах дорогого авто, а с третьего на нас смотрело снятое крупным планом улыбающееся лицо Шва.
— Вот это да!
Никаких сомнений. Громадный щит демонстрировал только одну картинку — лицо Шва. Размером оно было с рекламный воздушный шар, висящий над тем же скоростным шоссе, а рядом большими красными буквами значилось:
— Вот это да, — повторил я. Шва был прав: вид из окна седьмого этажа был сногсшибательный.
— Меня увидят! — провозгласил Шва. — Никто не сможет сделать так, чтобы щит исчез. Я арендовал его на целый месяц!
— Но ведь это же стоит целое состояние!
— Половину состояния, — поправил он. — Компания отдала мне щит за половину обычной цены. Такие милые люди, пошли мне навстречу.
— Всё равно — это же куча бабок!
Шва пожал плечами, как будто это не имело значения.
— У отца есть деньги — отложил для меня на обучение в колледже.
— Ты выбросил деньги для колледжа на рекламный щит?!
Ой, что-то мне это не нравится! Но Шва по-прежнему вёл себя так, будто ему всё нипочём.
— А как они отнеслись к тому, что ребёнок взял в аренду рекламный щит?
— А они ничего не узнали! Я всё провернул онлайн.
И Шва рассказал мне, как он всё провернул.
Сначала он учредил веб-страницу, из которой следовало, что он управляет пиар-фирмой; потом нанял рекламное агентство — снова онлайн — которому сказал, что его фирма раскручивает нового ребёнка-звезду, Кельвина Шва.
— Они ничего не заподозрили и не стали задавать вопросов, — продолжал он, — потому что получили плату вперёд, а деньги — аргумент, против которого не попрёшь.
