Вскоре мы увидели возвышающийся над поросшими грязью строениями монументальный черный силуэт полуразрушенного Большого Королевского театра. На его шпиле угадывался силуэт флюгера в виде черной бабочки. Мы невольно остановились, пораженные мрачно-фантастическим зрелищем. Самое дерзкое архитектурное самовыражение Барселоны на наших глазах оседало и разлагалось, как затонувший корабль на дне океана.
Марина указала на освещенные окна в третьем этаже пристройки. Я узнал конюшню, в которую въезжал ночью в багажном ящике. Именно здесь жил Кларет. Мы направились ко входу. Внутри все еще стояли лужи после дождя. Скользкие от сырости и грязи ступени лестницы, по которой мы поднимались, были чуть не до половины толщины вытоптаны посередине.
– А если он не захочет с нами разговаривать? – волновалась Марина.
– Думаю, он нас ждет.
На втором этаже я услышал одышку Марины, все более тяжелую. Я остановился, глядя в ее побледневшее лицо.
– Ты как? Ничего?
– Усталость, ничего страшного, – она улыбалась, но я не верил этой улыбке. – Ты меня загнал, слишком быстро носишься.
На третий этаж я почти нес ее, не давая ускорить шаг и отдыхая на каждой ступени. Перед дверью Кларета Марина глубоко, хрипло вздохнула.
– Да не переживай так, ничего страшного, – пресекла она мои тревожные расспросы. – Звони давай. Не для того мы сюда тащились, чтобы полюбоваться на местные красоты, правда?
Я постучал в дверь костяшками пальцев. Дверь была старая, но солидная, цельного дерева и толстая, как стена крепости. Я снова постучал. По ту сторону послышались медленные шаги. Открылась дверь, и появился Луис Кларет – человек, который спас мне жизнь.
– Проходите. – Ограничившись этим, он повернулся к нам спиной и пошел в глубь квартиры.
Мы закрыли за собой дверь. В квартире было темно и холодно. С потолка потихоньку опадала штукатурка. В патронах бездействующих светильников гнездились пауки. Плиточный пол у нас под ногами был битым и грязным.
– Прошу сюда, – донесся голос Кларета.
Мы последовали на его зов и вошли в небольшую гостиную, освещенную только разожженной жаровней. Перед ней неподвижно сидел Кларет, уставившись на раскаленные угли. Стояла полная тишина. Чужие, давно мертвые люди глядели на нас со старых портретов на стенах. Кларет поднял на нас глаза. Совершенно седые волосы, тонкая, как пергамент, старая кожа, пронзительно-светлые глаза. Десятилетия долгой жизни проложили на этом лице множество морщин, и все равно от этого человека веяло силой и сноровкой, которым позавидовали бы многие тридцатилетние. Красавец в амплуа первого любовника, который бросил сцену, предпочитая вместо этого тихо и с достоинством состариться на открытом воздухе, под южным солнцем. Состариться элегантно, красиво, сохранив стиль.
– Я пришел, чтобы поблагодарить вас. Вы спасли мне жизнь.
– Благодарить надо совсем не меня. Как вы меня нашли?
– Мы знаем о вас от инспектора Флориана, – вступила Марина. – Он говорил, что только вы с доктором Шелли имели доступ в дом к Михаилу Колвенику и Еве Ириновой в конце их жизни. Говорил, что только вы его не бросили. Скажите, как вы с ним познакомились?
Старик медленно улыбнулся.
– Сеньор Колвеник приехал к нам в город в страшную зиму… та зима оказалась самой холодной в двадцатом веке, – заговорил он. – Одинокий иностранец голодал и погибал от мороза. В какую-то ночь он жался к теплу в подъезде одного старого дома. Денег у него в тот вечер не хватило бы даже на чашку кофе с булочкой. В подъезде оказался еще один человек, спасающийся от холода, – пятилетний малыш, нищий в отрепьях. Они говорили на разных языках, так что объяснялись знаками. Колвеник улыбнулся мальчику и отдал ему свои последние монеты. Тот, не веря своему счастью, понесся покупать хлеб в булочную, открытую всю ночь на Королевской площади. Он вернулся в подъезд, чтобы съесть хлеб вместе с добрым человеком, но увидел, как того забирают полицейские. В камере Колвеника жестоко избили уголовники. Все время, что он провел в участке, камере и больнице, мальчик ждал его, как пес хозяина, не отходя далеко от подъезда. Когда Колвеник появился на улице, прихрамывая, мальчик встретил его и подставил плечо, чтоб тому легче было идти, и с тех пор всегда помогал ему, был его помощником и переводчиком. Мальчик поклялся себе, что никогда не оставит человека, отдавшего ему свои последние деньги в ту самую холодную, самую плохую ночь его жизни… Так вот, мальчиком этим был я.
Кларет дал нам знак следовать за ним, и мы пошли по узкому коридору. Свеча его, поднятая вверх, заставляла тени плясать вокруг нас. В конце коридорчика он открыл дверь, за которой оказалось что-то вроде маленькой комнаты, в противоположной стене которой была такая же дверь. Кларет извлек другой ключ, открыл и эту; порыв воздуха, который рванулся из огромного черного пространства за ней, едва не задул свечу. Марина схватила меня за руку. Зрелище потрясало и завораживало. Это был интерьер Большого Королевского театра.
К высокому куполу рядами уходили ярусы. Бархатные занавесы, что изящно окаймляли ложи, чуть колыхались на сквозняке. Гигантская хрустальная люстра тщетно ждала, уже десятилетия, того электрического контакта, который осветил бы бархатные кресла пустынного партера, что расстилался внизу. Мы стояли у бокового выхода со сцены. Сверху уходили в черную высоту гигантские театральные механизмы. Целая темная, неведомая вселенная из занавесей, блоков, ферм и рам была у нас над головой.
– Сюда, – Кларет вел нас дальше.
Мы пересекли сцену. В оркестровой яме осталось несколько инструментов – казалось, они спят летаргическим сном. На пюпитре дирижера лежала пыльная партитура, открытая на первой странице. Центральный проход партера, покрытый красивым ковром, выглядел как дорога никуда. Кларет подвел нас к какой-то двери, из-под которой пробивался свет, и попросил подождать. Мы с Мариной переглянулись.
Дверь вела в артистическую уборную. С металлических стоек свешивались сотни ослепительных костюмов. Одна из стен была почти полностью покрыта свечными бра с зеркалами, противоположная – портретами изумительно красивой женщины. Ева Иринова, догадался я, волшебница подмостков. Та, ради которой Михаил Колвеник построил это театральное святилище. Только теперь я увидел ее. А перед зеркалом сидела дама в черном и, казалось, смотрела на свое закрытое вуалью лицо. Услышав, как открылась дверь, она повернулась к нам и медленно кивнула. Только тогда Кларет пропустил нас внутрь. Мы пошли к ней, как навстречу привидению: очарованные и боязливые. Не дойдя пары метров, почтительно остановились. Кларет застыл в дверях, как на страже. Женщина снова повернулась к своему отражению в зеркале.
Наконец, словно решившись, она бесконечно медленным движением отвела вуаль от лица, и тусклое освещение беспощадно высветило, как мало от этого лица осталось. Почти обнаженные кости и сморщенная, изношенная кожа. Бесформенный, стянутый на сторону рот. Глаза, которые уже не могут плакать. Она лишь несколько секунд показывала нам то, что всегда скрывала под вуалью, но секунды эти тянулись как кошмар. Потом тем же плавным, медленным жестом опустила вуаль и указала нам на кресла. Повисла долгая пауза.
Вдруг Ева Иринова протянула к Марине руки и легко погладила ее по лицу – щекам, губам, шее. Дрожащими, жадными пальцами она читала красоту чужой молодости. Марина судорожно сглотнула. Дама отвела руки. Сквозь вуаль блеснули ее страшные, без век, глаза. Она заговорила, и рассказала нам ту историю, что произошла тридцать лет назад.
22
Свою родину я видела только на фотографиях. Все, что я знаю о России, я знаю с чужих слов. Я родилась на корабле, который плыл по Рейну, в центре военного ужаса, терзавшего тогда Европу. Имени своего отца я никогда так и не узнала. Много лет спустя мне стало известно лишь то, что моя мать, уже беременная мною, бежала из России в Польшу, спасаясь от революции. Она была больна и одинока и в родах умерла. Ее похоронили на берегу Рейна, в безымянной могиле, навсегда затерянной. На корабле в это время была пара близнецов из Петербурга, Татьяна и Сергей Глазуновы, актеры-неудачники. Они взяли меня на воспитание, отчасти из сострадания, отчасти, как шутил Сергей, в качестве талисмана: глаза у меня были разного цвета, а такие глаза, по поверью, приносят счастье.
