Еще жива

Я снова улыбаюсь. Не могу сдержаться. Все совсем не так, как я себе представляла. Я ожидала встретить скучного типа в безрадостной обстановке.

— Кофе со сливками. Две ложки сахара.

— Две?

— Ну ладно, три.

— Вот это другое дело.

Он возвращается с двумя одинаковыми кружками, одну протягивает мне. Питье горячее, сладкое и не слишком крепкое. Я попеременно дую и отхлебываю, пока уровень кофе не становится на дюйм ниже.

— И что же это говорит обо мне?

В свою очередь доктор Роуз тоже делает долгий глоток, немного причмокивает при этом, но не извиняется. Удовлетворившись, он отставляет кружку и берет в руки блокнот и ручку.

— Вы любите задавать вопросы.

— Об этом вам сообщил мой кофе?

Ручка бегает по бумаге.

— Нет, ваши вопросы.

Я смеюсь.

— Если не задавать вопросов, то не узнаешь и ответов.

Он улыбается, глядя в блокнот.

— Почему бы вам не рассказать мне о причине вашего звонка?

— А вы не знаете?

— Я психотерапевт, а не ясновидящий.

— В противном случае вам было бы намного легче, не правда ли?

— Скорее, моя деятельность стала бы более жуткой.

Я уничтожаю еще полдюйма кофе.

— Я не сумасшедшая.

— Есть две точки зрения на данный вопрос. Либо никто не сумасшедший, либо мы все сумасшедшие, но по-своему. Как сказал греческий философ, человек должен быть чуть-чуть сумасшедшим, иначе он никогда не осмелится перерезать путы и освободиться.

— Сократ?

— Зорба.[7]

Опять смеюсь.

— Я не знаю, доктор, возможно, вы более сумасшедший, чем я.

— Иногда я разговариваю сам с собой, — соглашается он. — Иногда даже отвечаю на собственные вопросы.

— Вы единственный ребенок в семье?

— Старший. У меня есть брат.

— А у меня младшая сестра. У нее есть вымышленные друзья. А из-за того, что родители мне не покупали куклу Кена, я нарисовала усы и волосы на груди одной из своих Барби.

— Вы и сейчас это делаете?

— Только если особа, с которой у меня свидание, оказывается женщиной.

На его щеке дернулась ямочка. Неужели я это серьезно? Тогда выходит, что я чокнутая или комедиантка, много лет подряд прячущая свою боль под покровом веселья. Неужели мне срочно нужен психоанализ? Может, я стану предметом важного исследования, заняв почетное место где-то между обсессивно-компульсивным синдромом и диссоциативным расстройством идентичности?

— Если это продолжается доныне, вам нужна психотерапевтическая помощь, — говорит он.

— Вы полагаете?

— Почему бы вам прямо не рассказать мне, что вас сюда привело?

Я откидываюсь на спинку, отхлебываю кофе, готовлю свою ложь.

— Мне постоянно снится ваза. Не такая, в которую ставят цветы. Старинная. Цвета карамели.

— Какие ощущения у вас вызывает этот сон?

— Страх…

— Она очень старая, — говорит мне Джеймс Витт.

Этот человек провел уйму времени, зарывшись в книги и мысленно погрузившись в прошлые века. Он помощник заведующего в Национальном музее. Давний приятель, хотя и выглядит все так же, как в тот день, когда мы окончили среднюю школу: тощий, узкоплечий и бледный. Он обходит вазу с горящим в глазах интересом.

— Действительно очень старая.

— Это такое научное понятие?

Он хохочет, и я на мгновение вижу его насосавшимся пива на выпускной вечеринке.

— Ага, научное. Перевод следующий: я не знаю, насколько именно она древняя, но в самом деле древняя, черт бы ее побрал.

— Ого! Значит, и вправду древняя.

— Если бы я должен был сделать предположение, то сказал бы, что она древнегреческая. Возможно, древнеримская. Форма ручек и то, как они расположены… Но на ней нет рисунка. Далее, ваза симметрична, и это говорит о том, что она была изготовлена на гончарном круге. А все, что сделано на гончарном круге, имеет тот или иной узор, нарисованный или выдавленный.

Легкая тень мелькает в окне. Это Стиффи, кот моего соседа Бена, имеющего сознание подростка в теле взрослого мужчины. Окно едва скрипнуло, и животное мармеладного цвета уже спрыгнуло на пол, вторгшись в комнату.

— Могу я забрать ее с собой? — спрашивает Джеймс. — Я верну. Я смогу дать тебе более точные сведения о том, откуда она и какой эпохе принадлежит, если исследую ее у себя. Или проконсультируюсь у других, если не смогу определить сам. Один наш новый практикант датирует глиняные черепки что твой профессор. Остальные студенты называют его Человеком дождя.

Я доверяю Джеймсу, как самой себе. Мы друзья с десятого класса, с того времени, когда он переехал в наш город из Феникса. Верный, надежный друг. Очень порядочный. Так что я посвящаю его в то, что не могу рассказать доктору Роузу: кто-то проник в мое жилище, и теперь я на грани легкого умопомешательства, гадая, кто это сделал и зачем. Короче, рассказываю обо всем, кроме испытываемого мною страха. Его я оставляю при себе.

Он слушает меня очень внимательно. Именно так, как всегда слушает Джеймс. То и дело он задает вопросы, и я стараюсь давать на них исчерпывающие ответы.

— А почему ты не откроешь ее?

— Она не моя, я не могу ее открыть.

Замки? в двери изображают невиновность. Не вини нас, это система сигнализации тебя предала. Панель управления беззвучно подмигивает. Это всего лишь автомат, ожидающий инструкций из центра управления, находящегося где-то в другом здании.

— Почему ты попросту не выкинешь ее на помойку?

— Она не принадлежит мне, я не могу ее выкинуть.

— Предоставь вазу мне, — улыбнувшись, говорит он. — Я люблю тайны. В крайнем случае приведу Человека дождя сюда. Скажу ему, что это свидание.

Стиффи трется о мои ноги, мурлыча и обвиваясь восьмеркой вокруг голеней.

— Ага, так он, значит, интересный?

— Симпатяга и умница. Просто прелесть.

— Приводи его ко мне. Я приготовлю лазанью.

Кот отлепился от моих ног и вальяжно проследовал к вазе. Он обошел ее дважды, затем уселся в футе от нее, обернув себя хвостом, и уставился на нее как зачарованный.

— Любопытство погубило кошку,[8] — говорит Джеймс.

Сейчас

На второе утро после того, как мы ушли с фермы, Лизу рвет. Тусклое небо проглядывает сквозь густой полог листьев, который скрывает нас от небес и дороги. Здесь почти сухо, только изредка падают холодные капли.

А меня на этот раз не тошнит. Холодная фасоль, выбранная из консервной банки с зазубренными краями, улеглась в моем желудке студенистым питательным комком.

Впереди нас деревня. До нее, наверное, около двух миль. Безымянная точка на карте, но, тем не менее, она перед нами. Я думаю о том, что лучше обойти ее стороной, чтобы избежать возможных встреч. Я смотрю на согнувшуюся в поясе Лизу, извергающую фасоль на землю. Держу ее волосы в своих руках. Бедное дитя. Хотя меня тоже может стошнить, я смотрю на ее рвотные массы. Крови нет, по крайней мере пока.

Витамины. Возможно, в этом населенном пункте есть витамины. Они пригодились бы нам обеим.

— Извини.

Пальцы ее ног залиты блевотиной.

— Не надо извиняться, ты ведь ничего не можешь с этим поделать.

Ее худые плечи вздрагивают.

— Думаешь, у меня «конь белый»?

«Конь белый». Эпидемия, погубившая население земли. Какой-то проповедник из южных штатов с очень большим ртом слышал голоса свыше, которые сообщили ему, что это конец света, о чем он и поведал общественности в популярном ТВ-шоу. Гибнущему человечеству не оставалось ничего, кроме просмотра телепередач.

Этот проповедник назвал вирус «конь белый».

Агнец снял первую из семи печатей — и появился конь белый, а на нем беспощадный всадник, пришедший, чтобы испытать нас дьявольской болезнью. Каждый муж, жена или чадо, не верующие в Господа нашего Иисуса Христа, не приемлющие своего Спасителя, примут погибель от коня белого. Безбожники будут гореть в геенне огненной, раскаиваясь в своем неверии. Они будут корчиться в невыносимых муках, терзаемые адским пламенем. Этот мор — конь белый. Остальные три грядут…