В одну секунду он обернулся, и какая-то сила, сильней его, сорвала его тело с места и швырнула на пол; он закрывал руками затылок, ожидая удара, но удара не было. Он медленно открыл глаза. От резкого движения нога болела сильней обычного. Игорь стоял над ним, держа в зубах чеку, и хохотал до слез, а Никич крутил пальцем у виска и называл Игоря ебнутым придурком.
Славка ошалело смотрел на Кира, потом опустился возле него на корточки и спросил:
— Ты чего?
— Придурки оба, — сказал Кир. — Ты думаешь, я рехнулся? Вот, гляди — два придурка. — Игорь теперь жонглировал сразу тремя гранатами, выходило плохо: одна шмякнулась прямо перед носом у рисующей Машки. — Эти два идиота сейчас тут стоят и ржут над нами. Понимаешь, я забыл, что граната ненастоящая…
— Серега…
— Это Игорь, а это Никич. Что — не признал?
— Сережа… Сварить тебе кофе?
— Дай руку, — сказал Кир, все еще лежа на полу, — ну, не бойся ты… Никич, дай ему руку, я хочу, чтобы…
Рука Славки безвольно, рыбой, лежала в руке Кира, но по крайней мере он не сопротивлялся. Никич, скептически подергивая плечами, подошел поближе. Сейчас их руки встретятся, и я все объясню…
Но объяснить Кир ничего не успел: в дверь позвонили. Славка поспешно выдернул свою руку и побежал открывать.
— Придурки, — сказал Кир с укором, — что ж вы делаете… Он теперь думает — у меня крыша…
— Жена пришла, — сказал Никич, не считая нужным отвечать на упреки. — Красивая баба.
— Ща он тебя выставит, — сказал Игорь.
— Не выставит, — сказал Кир.
Славка с женой о чем-то говорили в прихожей — на повышенных тонах. То есть жена на повышенных, а Славка, наоборот, на униженных.
Кир сел и стал поправлять протез, Никич ему маленько советами помогал, а Игорь сидел по-турецки рядом с Машкой и учил ее жонглировать гранатой без чеки. Потом Славка скользнул в комнату и сказал очень виновато:
— Кир… Серега, подожди во дворе, а? Сходим куда-нибудь… в клуб, бухнем… Тут есть клуб один, на соседней улице…
— Я же говорил, — сказал Игорь, когда они уже сидели во дворе, на скамеечке.
— Да заткнись ты, — сказал Кир.
Он все еще верил, что Славка вот-вот спустится.
Но стало уже темно, а Славка не спустился. Опять сеялся мелкий дождик: в Москве, надо думать, всегда бывает такая погода, специальная московская.
Они задрали головы и смотрели на окна Славкиной квартиры. Окно кухни горело голубым светом, а комнаты — желтым. Потом желтое окно погасло, а в голубом задвигались две тени, разевая рты, как рыбы в аквариуме. Женщина подошла к самому стеклу и, прильнув к нему, несколько мгновений смотрела вниз — на них, а Кир ответно таращился в ее лицо — круглое, точно луна, лицо Морозовой.
Письмо в кармане опять шевельнулось, будто живое. Он затряс головой. Нет, конечно, это была совсем другая баба. Он хотел получше разглядеть Славкину жену, но она уже отвернулась.
— Не придет, не придет, — сказал опять Игорь.
— Он меня пятнадцать километров на себе нес… — сказал Кир.
— Уже пятнадцать! — сказал Никич. — Завтра ты до сорока договоришься.
— Кир, а селедка вкусная была? — спросил Игорь.
— Селедка как селедка. Обыкновенная.
— Обыкнове-енная, — передразнил Игорь. — Эх, ты… Рассказал бы в подробностях…
Кир вздохнул и начал рассказывать:
— Селедка — она такая… селедка. Жирная… сочная… Эй, вы чего?!
Игорь и Никич вдруг вскочили со скамейки. Они уставились на эту скамейку, на которой никого не было, кроме Кира.
— Устала, — сказал Никич. — Конечно, лифт-то не фунциклирует. Передохнуть мал-мала.
— Голодом ее заморили, что ли? — сказал раздумчиво Игорь. — Гляди, мощи одни.
— Вы это про кого?!
— А, ты ж ее не видишь, — сказал Никич. — Так, бабулька преставилась. Видишь, ветки еловые валяются?
— Пихтовые, — поправил Игорь.
— Ну, пихтовые… Это ее, видать, сегодня хоронили. Домой идет. Да ты, Кир, не скачи, сядь. Если она и на коленки к тебе плюхнется — тебе от этого ничего не будет.
— Почему я вас вижу, а ее не вижу?
— Тебе не положено. Скажи спасибо, что не всех видишь, — ответил Никич.
— А что — их тут много?
— Как грязи, — ухмыльнулся Игорь. — Вон, на той стороне, жирный с бабой под ручку… У бабы полбашки нету — дэтэпэ, небось… А вон еще старуха, в белом, в шляпенции, с этим… с шапокляком.
— С ридикюлем, — сказал Никич.
— …Невеста, глянь, фата! Отравилась, что ли?
— Не тычь в дэвушку пальцем, — заметил Никич, — некультурно. У ней и так шея свернутая — жених по пьяни осерчал, что не целка… И еще старуха, и еще…
— Красивая она? — спросил Кир. — Невеста?
— Охуительные сиськи… Нет, правда, красивая. Хоть и со свернутой шеей.
— Хорошо там у вас, — сказал Кир. — Такие телки ходят.
— Опять завидуешь? — ухмыльнулся Никич. — Не завидуй, брат. Там у нас таких нет. Вообще баб мало. У нас мирняка вообще нет.
— Кого нет? — не сразу понял Кир. — А, мирняк… Слушай… А чехи?! Чехи, которые на войне убитые? Они что — тоже с вами вместе?
— Еще чего, — возмутился Игорь. — Лично я ни одного не видел.
— А я видел одного, — сказал Никич.
— И что он?
— В ларьке торгует тушенкой… Ну то есть, может, не совсем в ларьке и не совсем тушенкой, но в какой-то палатке сидит. Сидит, бубнит что-то себе под нос.
— И ты его не замочил? — спросил Кир.
— А я его замочил, — ответил Никич. — Один раз. Там, в том дворе. Я его запомнил. Старик. Лет девяносто, наверное. Хватит с него одного раза.
Кир еще о чем-то хотел спросить Никича, но не успел: он вздрогнул от того, что где-то неподалеку — за углом, судя по направлению звуковой волны, метрах в трехстах, — раздался знакомый ему звук, сухой и четкий. Он не потому вздрогнул, что испугался, пугаться было особо нечего, а скорей уж обрадовался, потому что не слышал этого звука уже очень давно. То были несколько следующих друг за другом автоматных очередей. Кто-нибудь другой сказал бы, что этот звук говорит о смерти. Но Киру он говорил, наоборот, о жизни. Ведь мертвые не стреляют. Игорь сколько ни пробовал — не то что очереди, пука не получалось. Вот, оказывается, и в Москве люди живут.
Соскучился, мудак. Авиабомбу рвануть — не хочешь? Кир видел воронки от наших авиабомб — охуенные воронки, а ведь это всего наши бомбы, фугасные. А прикинь — американскую «газонокосильщицу» — вакуумную, под девять тонн? А есть еще специальные для бункеров, с лазерным наведением, какие сейчас евреи на арабов валят, а арабы на евреев. Везде кто-нибудь кого-нибудь мочит. От войны никуда. Гражданка — иллюзия. Нет никакой гражданки, там и тут — одно и то же, одно и то же, так чего притворяться, что где-то по-другому?
— Свежачок, похоже… — сказал Игорь и опять, невзирая на замечания Никича, ткнул некультурно пальцем — туда, за угол.
И тотчас из-за угла на бешеной скорости вылетел черный джип-«чероки», виляя, пронесся еще метров сто и с грохотом врезался в одиноко стоявшую овощную палатку. Никто не выходил из джипа, только лилась меланхоличная песенка:
— Проинспектируем? — сказал культурно Никич.
Они приблизились к джипу. Стекла были темные. От удара одна дверца распахнулась. На заднем сиденье вповалку лежали изрешеченные пулями тела — все в кожаных куртках, головы бритые, а лица молодые, не старше Кира. Голова водителя была запрокинута, из пустой глазницы еще капала кровь.
— Готовченко, — сказал Игорь.
Любоваться на все это кровавое великолепие было скучно — можно сказать, смертельно скучно. Или лучше так — скучища смертная. Кир, Игорь и Никич пошли прочь. Дойдя до троллейбусной остановки, накрытой прозрачным колпаком, они оглянулись. Парни уже стояли около своего джипа, разминая затекшие тела, осматривая раны, жалея дорогие свои куртки, что все теперь в дырах. Один из них — главный, похоже, — размахивая «гэтэшником», за что-то жестоко распекал своих, слов не было слышно, все заглушала песенка.
