— Я не американец, — возразил Санти. — Я испанец.
— Не вижу принципиальной разницы, — отрезал Сомов. — Слышал про такую индийскую речку Ганг?
— Не только слышал. — Мондрагон вспомнил тяжелые бурые пласты ядовитого тумана, висевшего над мутными водами Ганга, кучи отбросов, грязного тряпья и обглоданных костей на его берегах, жаркое, но тусклое солнце, пробивающееся сквозь удушливые испарения, и — самое страшное — тысячеголосый то ли плач, то ли стон, доносящийся, казалось, откуда-то из глубин реки. — Видел. Даже поэму написал…
— Хрен с ней, с поэмой. Я не про то. Еще до того, как индюшки с паками друг друга стали мочить всякой биологической дрянью и Ганг окончательно накрылся, давно, еще в прошлом веке, он уже был довольно грязным местом. Настолько грязным, что наша река по сравнению с ним просто “Императорская хрустальная тройной очистки”. И вот, Санек, в дни религиозных праздников толпы народу со всей Индии приходили к этому сраному Гангу и совершали ритуальные омовения. Представь только — всякие прокаженные, сифилитики, больные холерой да вообще любой заразой, которой в Индии всегда было навалом. Ну и плюс куча здоровых людей вместе с ними. И знаешь, что любопытно? Мало того, что здоровые ничем не заражались, так еще и больные исцелялись. Что и было засвидетельствовано документально неоднократное количество раз. А ты говоришь — вода… Ладно, это я так, для поддержания боевого духа. Давай еще разок окунемся и домой, завтракать.
И они окунулись. Мондрагон поймал себя на том, что верит Сомову — в конце концов, Катя тоже как-то упоминала, что брат запросто переплывает Волгу. И, судя по его железному здоровью, — по крайней мере, физическому, — вреда организму эти заплывы пока не нанесли.
После второго омовения в водах великой русской реки Санти почувствовал себя много лучше. Голова казалась почти свежей, противное ощущение тошноты покинуло желудок, хотя, возможно, затаилось где-то поблизости. И все же окончательного выздоровления не произошло. До него оставался всего один шаг, но в глубине души Мондрагон боялся этого шага. Он слишком хорошо знал, что одним шагом дело не ограничится.
— Снял бы ты свои слипсы, — посоветовал Сомов, прыгая на одной ноге и наклонив голову к плечу, — да и выкинул бы к едрене фене, зачем с мокрыми портками обратно тащиться?
Свою набедренную повязку он где-то потерял в процессе купания.
— Неудобно, — сказал Сантьяго. — У тебя в поместье довольно много молодых девушек…
Сомов снова захохотал.
— Ты что, Санек, за нравственность их боишься? Какие ж это девушки, это мои дворовые девки, я тут каждую лет с тринадцати… — Он показал, что именно он делает с каждой из своих дворовых девок. — Скидывай трусы, говорю, нечего строить из себя доктора Ливингстона в джунглях Африки…
Сантьяго вздохнул и стащил с себя мокрые плавки. Он трудно привыкал к поразительным обычаям поместья.
— Пошли, — скомандовал Антон, и они полезли на косогор, с которого Сантьяго совершил свой вынужденный полет полчаса назад. — Я Валере сказал, чтобы завтрак пораньше сегодня подавал, как чувствовал…
На гребне косогора Сомов обернулся и произнес мечтательно:
— Какая, блин, страна была…
Санти проследил направление его взгляда. За широкой, отливающей в лучах утреннего солнца голубоватой сталью рекой еле различимая в туманной дали темнела кажущаяся отсюда совсем невысокой стена леса. Ни домов, ни промышленных зон — обычных деталей ландшафта крупных европейских рек. Природа во всем ее великолепии. Мондрагон ощутил священный трепет. Катя была права, когда говорила, что подобного он не увидит ни в одной стране мира.
Он знал, конечно, что таких мест в протекторате совсем немного. Многие районы страны были чудовищно загажены, погублены безумием и жадностью предыдущих поколений, непригодны для жизни. Там, к востоку от Волги, приходили в упадок покинутые города Урала, которые, по слухам, боялись посещать даже чистильщики Службы генетического контроля. Южная граница протектората, проходившая по Кубани, сотнями километров колючей проволоки отсекала страну от радиоактивных зон Северного Кавказа. По размерам экологической катастрофы Россия уступала только Индии и Бразилии — так, во всяком случае, считали эксперты Совета Наций. Но теперь Мондрагон имел все основания сомневаться в их правоте.
Поместье Сомова растянулось на пятнадцать километров по берегу Волги. По странному русскому закону, хозяин поместья считался и хозяином реки — во всяком случае, ее пятнадцатикилометрового участка. Мондрагон припоминал, что шурин рассказывал что-то о мощных японских очистителях, которые он установил выше по реке сразу после покупки имения. Лес на противоположном берегу Сомову не принадлежал, но он как-то договорился с губернатором и время от времени высылал туда команду своих специалистов, содержавших чащобу в порядке. “Я же на него смотрю, — объяснил Мондрагону Антон — А если там какой-нибудь урод пожар устроит? Что мне, на угольки любоваться?” Теперь еще выяснялось, что хитрые русские подделывают данные о химическом составе своей воды… Если же принять во внимание тот факт, что поместье Сомова было далеко не единственным земельным владением на берегах Волги, становилось ясно: русские неплохо устроились.
Будто услышав его мысли, Антон сказал:
— Если бы не я, хрен бы ты такую красоту увидел. У меня, брат, лучшие земли на всей Волге. А когда-то, говорят, вся Россия такой была…
Сантьяго кашлянул.
— Знаешь, Аньтон, по-моему, Росья и сейчас очень красивая страна.
Сомов неожиданно рассердился.
— Что бы ты понимал, испанец хренов! Все ресурсы высосали, полстраны в помойку превратили, две трети людишек на свою стройку века угнали, Сибирь оттяпали, суки, одна Москва осталась… Если бы не мы, здесь вообще бы пустыня была, ясно тебе? И одни крысы бегали бы, как в Чечне!
Ничего нового для себя Мондрагон не услышал. Похоже, тема национальной катастрофы и утраты статуса великой державы превратилась для его шурина в идею фикс. Эта идея так или иначе присутствовала во всех застольных разговорах, которые велись в поместье. Неважно, кто выступал зачинщиком — сам хозяин или его гости. Поначалу Сантьяго считал такое пристрастие к вкладыванию перстов в язвы проявлением своеобразного славянского мазохизма, но потом стал склоняться к мысли, что мнимое самоуничижение на деле служит лишь отправной точкой для развития идеи мессианского предназначения нового русского дворянства, к которому принадлежали вновь обретенные родственники Мондрагона.
Род Сомовых насчитывал всего два поколения, но генеалогия большинства дворянских семейств протектората не отличалась древностью. Как понял Мондрагон из рассказа шурина, к настоящей аристократии относились здесь только богатые землевладельцы, а обладатели громких титулов и родовых записей в Бархатной книге Российской империи, в изобилии появившиеся после гибели Советского Союза в последнее десятилетие прошлого века, как правило, не располагали достаточным капиталом и поэтому высоко не котировались. Ядром нового дворянства стали крупные промышленники, связанные с сырьевым бизнесом — тем самым, который несколько десятилетий приносил бешеную прибыль, а затем в одночасье кончился вместе с истощением оказавшихся все же небесконечными ресурсов этой земли. Но к тому моменту, когда по трубопроводам, связывавшим протекторат с Европой, перестала течь нефть и поступать газ, в руках королей сырьевого бизнеса оказалось более чем достаточно средств, чтобы обеспечить безбедную жизнь многим поколениям своих потомков. И, хотя некоторые из них покинули потерявшую экономическую перспективу территорию, большинство все же осталось. Двадцатые годы были бурным и неспокойным временем. То тут, то там вспыхивали ожесточенные водяные войны, из глубин Африки ползли и выплескивались на берега цивилизованного мира волны неизвестных медицине пандемий. Коллективный разум хозяев — или, вернее сказать, управляющих — протектората решил, что в такой нестабильной обстановке лучше всего держаться корней. Значительные средства оказались вложенными в землю и — чуть позже — в людей, эту землю обрабатывающих. Так возникло новое дворянство протектората Россия, а вместе с ним — новая русская идея, апологетом которой Сомов настойчиво пытался сделать своего шурина.
