В этом своем растворении в «мы» она так слилась с мужем, что стала понимать его помимо слов, почти телепатически. Они разговаривали, «с необыкновенной ясностью и быстротой познавая и сообщая мысли друг друга… без посредства суждений, умозаключений и выводов, а совершенно особенным способом».
Это был способ, противный всем законам логики — «противный уже потому, что в одно и то же время говорилось о совершенно различных предметах… Наташа до такой степени привыкла говорить с мужем этим способом, что верным признаком того, что что-нибудь было неладно между ей и мужем, для нее служил логический ход мыслей Пьера. Когда он начинал доказывать, говорить рассудительно и спокойно и когда она, увлекаясь его примером, начинала делать то же, она знала, что это непременно поведет к ссоре».
Перед нами поразительный, невозможный парадокс. Передавая друг другу несколько мыслей сразу, в одну и ту же секунду, они не затрудняют этим свое понимание, а, наоборот, делают его более полным и быстрым. А когда они говорят по правилам логики, не о многих предметах сразу, а об одном, это не облегчает им понимание, а, наоборот, срывает его.
В этом переворачивании привычной истины тоже есть две глубины. Внешняя понимается просто, без особых усилий. Логические рассуждения, как мы знаем, идут от рассудка и будят в другом человеке только рассудок — самую неглубокую, самую не сердечную часть психики.
Механизмы логического мышления таятся в левом полушарии мозга, и когда они работают обособленно — это самые медленные и непроизводительные из умственных механизмов. А «разговор душ» — общение наших самых глубоких глубин — будит самое сильное и самое лучшее в человеке (в том числе и пружины логики), и потому дает необыкновенную ясность и быстроту понимания…
Но Толстой не просто передает эту в общем-то известную XIX веку истину. Он — и здесь начинается вторая глубина — говорит именно об одновременной передаче нескольких мыслей и чувств сразу, о таинственных внесознательных руслах, которыми идут эти множественные потоки.
Пожалуй, до него ни в европейской философии, ни в мировом искусстве не было речи о таком загадочном «многоканальном» разговоре душ — обмене информацией, который идет по каким-то неясным многорусловым дельтам. Это, видимо, очень глубокое, хотя и очень неясное, прозрение в человеческой природе — прозрение того, что назовут потом сверхсознанием.
В наше время сделано как бы предоткрытие, созвучное этому нащупывающему прозрению: обнаружены залежи неизвестных нам возможностей человеческой психики. Эти возможности были вскрыты совершенно новыми методами учебы — методами глубокого погружения.
Сегодняшние учебные методы используют лишь часть умственных механизмов человека, и самую слабую: пружины пассивного внимания, логического мышления и логической памяти. При глубоком погружении в работу вступают все основные механизмы психики. Напряжены радары внешних чувств, у предела работают поисковые эмоции, мобилизованы главные силы образного и логического мышления, образной, логической и двигательной памяти — слиты в унисон основные пружины сознания и подсознания, воли и разума.
Это и есть сверхсознание: все силы психики действуют в синкретическом — вернее, в синергическом — слиянии. И как обычно, они не просто складываются, а помножаются друг на друга и дают громадные результаты.
Пользуясь обычным методом, узкологическим, можно, скажем, усвоить пять иностранных слов в час, а пользуясь новым — 50, в десять раз больше. Возникает удивительный парадокс: чем изобильнее потоки информации, чем больше они захлестывают мозг, тем больше этой информации запоминается.
Скажем, из тысячи иностранных слов, которые человек получает за несколько недель, он запоминает около девятисот, 90–92 процента. А из 32 тысяч, полученных за такое же время, он усваивает 50 процентов — 16 тысяч[127]. Это 17-кратное усиление психики, эту неслыханную силу впитывания дает именно «многоканальность» впитывания, согласная работа всех мозговых механизмов.
И парадоксальное понимание друг друга стоит у Наташи и Пьера на родственных основах. Их «глубокое погружение» друг в друга, их многоярусный обмен разными мыслями и чувствами сразу — плод их синкретического — синергического слияния душ.
И любовь Наташи к Пьеру — это совершенно особое чувство, зеркало ее особого характера. Это не обычное психологическое чувство, не радуга эмоций, ощущений, переживаний. Все эти биения психики ушли, как дождь в почву, в ее дела, мысли, слова, привычки, вживились в них, стали неотделимыми и поэтому неразличимыми.
Любовь как бы перестала быть чувством, сделалась всеобщим состоянием ее души, тела, ума, поведения. И как свет пропитывает собой воздух, так и любовь пропитала собой весь образ жизни Наташи, весь уклад ее бытия, ушла вглубь и перестала существовать самостоятельно.
Эта синкретическая любовь не изображается — то ли потому, что у Толстого нет слов для нее, то ли потому, что она — из-за своего синкретизма — исчезла как особый предмет изображения.
Эта любовь — внеличное, внеиндивидуальное чувство. Она в корне не похожа ни на ранние Наташины чувства, ни на любовь цивилизации вообще — отдельное, психологическое чувство. Она как бы вознесена над временем и пространством, стоит вне обычных земных мер — как какое-то вечное состояние вечной Жено-матери.
Наташа из эпилога — нравственно-философский идеал Толстого, и в ней как бы слились потоки трех величайших земных идеалов — платоновская духовность, русско-крестьянская (и руссоистская) естественность, индуистская растворенность в мире. Это не европейский идеал — таким идеалом со времен античности была женщина-возлюбленная. Скорее это идеал азиатский — женщина-мать и возлюбленная одновременно, идеал, в котором гораздо громче звучит сила земного плодородия.
Но у Толстого этот идеал жены-матери лишен чувственно-наслажденческой стороны, которая была очень сильна в древнеиндийской и китайской культуре. Его телесность насквозь духовна, причем духовна этически, а не эротически, и этим она стоит гораздо ближе и к христианскому русскому, и к платоновскому, европейскому идеалу.
Это союз восточных и западных идеалов, шаг в великом слиянии разных мировых культур. Причем древние истоки этого идеала — духовность, естественность, слияние с миром — как бы переплавлены в славянском горниле, окрашены в славянские цвета. В Наташиной самоотдаче семье проглядывает — неявно, издалека — почти былинный напор, в ее безоглядности — тоже окольно, неуловимо — чувствуется сила, похожая на силу древнерусских женщин-богатырш.
Это, видимо, нравственно-психологическая утопия Толстого, попытка создать вселенский идеал женщины — идеал ее державной семейной роли. Да, это патриархатный идеал — превращая женщину в земное божество семьи, он замыкает ее в семейные рамки. Но это лишь одна, и не главная, сторона толстовского идеала.
Гораздо важнее для нас и глубокие прозрения Толстого в человеческой природе, и его поражающие поиски в мы-психологии, в гармонии мужской и женской души. Своей необычностью его искания как бы предваряют сегодняшние поиски идей-озарений — «сумасшедших идей», которые освещают мир совершенно новым светом, дают в корне новый взгляд на жизнь.
Паруса чувств и моторы сознания.
«Семьдесят процентов теперешних семей созданы не по любви, а раз так, нечего и говорить о любви, надо говорить лишь о том, как сохранить семью. О любви у нас и так говорят слишком много. Ее, сердешную, до того разобрали и раскрутили по винтикам, что тем самым и убили!
Все, что можно сознательно построить, сберечь, сохранить — все это, конечно, хорошо, но к любви не имеет ни малейшего отношения. Потому что чувство это лишено всякого расчета и умничанья». (Э. Малахова, Волгоград, февраль, 1979.)
Оставим пока в стороне проценты семей, созданных по любви — они неизвестны. Правда, по данным социологов, как раз 70 процентов семей возникает именно по любви, но мы-то с вами уже выяснили, что социологи причисляют к любви и влюбленность, и просто сильное влечение. Психологическая докультура очень портит нынешние исследования брака. Сколько свадеб играется именно по любви — этого никто не знает; вполне возможно, что их меньшинство — 20, 30 или 40 процентов, и автор письма права, но это еще неясно.
