Трезвея, убийца соображал, взят ли он как «капитан» – под кличкой, известной по ту сторону океана, или он влип просто случайно, по недоразумению? Кто его может изобличить? Птаха? Филимон Боровиков? Дуня все-таки не могла пойти на предательство! Никак не могла. И мертвые, в конце концов, не свидетели.
«Я, кажется, старею! Как глупо влип, а? Где-то в деревне, среди бородатых космачей! В каких переплетах бывал, а здесь, в деревне!..» – Это было неприятно и обидно.
Испачканное кровью лицо Дуни с обезображенным лбом тянуло к себе взгляд убийцы.
– Уведите меня! Уведите отсюда! Я, я – не могу! Не могу! Душно! Душно! Воды! Дайте хоть воды!
– Слабоват на кровь-то, бандюга, – по-мужичьи тяжело проговорил Егорша.
– Отвернитесь к стене, арестованный, – приказал майор Семичастный.
– Что?!. К стене? Не могу! Не имеете права! Слышите! А-аа…
Зубы его так стучали, что он едва пропустил глоток воды, поданной ему Егоршей в железной кружке.
Его перевели в горницу, где еще недавно, он сидел с Дуней и она, жарко дыша ему в щеки, целовала его, а он, прижимаясь к ее оголенному пухлому и теплому плечу, набираясь тепла, думал, как ему в будущем поступить с непригодным к делу Иваном Птахой?
Один вид неприбранной пуховой постели, сбитых простыней, одеяла из верблюжьей шерсти подействовал на убийцу так, словно его силком втолкнули в открытую могилу.
А в это время в сельсовете, под охраной коммунистов Павлухи Лалетина, Вихрова-Сухорукого и Аркадия Зыряна, рассаженные в разные комнаты, сидели арестованные Иван Птаха и Филимон Прокопьевич, с почерневшим, как чугунка, лицом.
После того как акт был составлен, Ухоздвигова отправили в сельсовет.
Филимона Прокопьевича привели в дом Головешихи.
Входя в избу, Филимон Прокопьевич увидел тело на лавке под простыней. Ему никто не сказал, что на лавке под простыней Авдотья Елизаровна, но он и без слов догадался, что это она.
– Господи! – Филимон Прокопьевич перекрестился.
Майор Семичастный попросил фельдшера приоткрыть лицо Авдотьи.
– Узнаете?
– Она, значит. Она! Убил, значит? О, господи!
– Ваша жена?
– Какая жена, гражданин начальник! Никакая не жена! Схожденье имел по глупости. И то наездом. А так – никакая не жена.
– Об этом мы будем вести разговор в другом месте. Сейчас вы должны установить ее личность, опознать.
– Да опознал же!
– Головешиха – ее прозвище?
– Точно так.
Филимон Прокопьевич подписал акт. Рука его тряслась, и он еле-еле вывел свою фамилию.
– Куда меня занесло, господи? Што я наделал, а? Истый лешак! И нет мне спасения ни на земле, ни на небе, – стонал Филимон Прокопьевич, беспокойно переступая с ноги на ногу. – Демида-то, гражданин начальник, как я и говорил, не вините.
– Потом, потом, – остановил майор. Семичастный. – Сейчас мы должны сделать обыск. Садитесь.
III
За два дня до ареста Демида Боровикова охотник Крушинин и лесообъездчик Мургашка сами заявились к властям, изобличая Демида Боровикова, будто бы подбивавшего их на поджог тайги.
Показания Крушинина и Мургашки, сдобренные клятвами, были достаточно убедительными для майора Семичастного.
Крушинин с Мургашкой успели уйти в тайгу в Спасское займище, где их ждал старик Пашков и куда должен был приехать Птаха с Филимоном Прокопьевичем.
На зорьке погожего дня в Подкаменную заявился Филимон Прокопьевич. Поперек седла норовистого Карьки лежал Иван Птаха.
– Берите бандюгу! Я его стукнул там, на займище, чтоб скрутить, значит, – были первые слова Филимона Прокопьевича, когда он, виноватый и опустошенный от внутреннего разлада, предстал перед участковым Гришей.
Майор Семичастный впервые в жизни видел такую сложную и вместе с тем удобную и легкую радиоаппаратуру, с которой Птаха пришел в тайгу. Дело оказалось серьезным.
Демида освободили.
Семичастный с участковым Гришей, не теряя времени, кинулись в Белую Елань, прихватив с собою Филимона Прокопьевича и Птаху. Надо было не опоздать: захватить главаря банды. Демид тем временем с рабочими поискового отряда направились в тайгу по следам бандитов.
…Опечатав горницу Головешихи, майор Семичастный увез арестованных в Минусинск.
Когда Ухоздвигова свели на очной ставке с Иваном Птахой, бандиты сцепились друг с другом.
– А! И вы здесь, знаток бородачей! – пробурчал Птаха, готовый раздавить своего бывалого предводителя. – Что же вы здесь, а? Вы же хвастались, что мужики за вас горой! Что вы знаете их природу, черт бы вас подрал!
– Растяпа! – отпарировал Ухоздвигов.
IV
Много Аркадий Зырян перевидал председателей колхоза. Сам потопал на председательских каблуках, когда Павлуха Лалетин два месяца валялся в госпитале – осколки выходили после ранений. Но как ни бился Зырян, а все толку мало. То Мызниковы не тянут не везут, то Вавиловы идут стороной – будто работают, а сработанного не видно. То Шаровы через пень колоду валят.
Зырян понимал, что нельзя требовать с колхозников, ничего не давая взамен – ни хлеба на трудодни, ни денег. Но он требовал, требовал, гонял бригадиров из конца в конец, сам дошел за два месяца до того, что в чем только дух держался. А с него требовало начальство из района. А хозяйство разорялось. И Зырян понял: не в председателях дело! Пусть бы даже он был семи пядей во лбу – дать ничего не мог. Хотя хлеб шел от комбайнов и молотилок прямо на элеваторы, зачастую и государству сдавать не хватало, потому авансы и те урезались – «повремените», «погодите», и только на бригадных котлах можно было накормить людей. Что же он мог поделать? Да разве председатель, пусть даже сам господь бог, накормит одной буханкою всех? Он не пророк из библии!..
Нет, не все председатели были никудышными, как Павел Лалетин. Как же сделать хозяйство богатым? Чтоб колхозник мог всю зиму кормиться, не заглядывая в пустой амбар. Ведь до войны-то какой трудодень был? Не знали, куда зерно девать! Думал, думал Зырян и не мог отделаться от тяжести собственного бессилия.
А тут еще старики тянули вспять, припоминали старину, свои заветные пашни, похвалялись друг перед другом, врали нещадно. «У, скрипучее отродье! Когда же вы передохнете, кержаки патлатые? Не про старое вспоминать надо, а как по-новому хозяйствовать», – ворчал на них Зырян. «Тебе нахозяйствуют! Живо из району уполномоченный прикатит. Им оттуда, сверху, виднее, созрел хлебушка или нет… Ха-ха! То-то пашеничка кажинный год под снег уходит! А раньше разве так бывало? Да хозяин, он ее, милушку, кажный колосочек из ладони в ладонь переложит, перетрет и вовремя с полосы уберет! Потому он сам себе хозяин. А тут без распоряженьев сверху трогать не моги! А то тебе так тронут… век царапаться будешь! Спомни Марью Хлебиху. Отбрякала два года. За што? За то, што всем звеном колоски сдумала подбирать».
«Да, избаловался народишко, обленился. Воду в ступе толкут, а ничего не делают», – думал Зырян. И все-таки надеялся, что вот теперь Степан как-то изменит тяжелое положение в колхозе. Он же гвардеец! Фронтовик! Герой! Степан не из пужливых. Этот сумеет постоять за колхозников!
«Эх-хе-хе, – вздыхал Зырян. – И хочешь, а не вскочишь!»
– И чего ты вздыхаешь, как баба на сносях? – спрашивала Анфиса Семеновна, приглядываясь к Зыряну. – Навьючил на себя воз и гнешься, сивый. Аль тебе больше других надо? Издохнешь где-нибудь на дороге, леший. Другие ходят налегке, и ты так ходи. За всех не переработаешь!
– Не твоего ума дело, метла, – отвечал Зырян, исхудалый, с ввалившимися щеками, заросший рыжей бородой; он все так же на зорьке поднимался и уходил на тракторный стан. Не мог он пузо гладить на печке, когда на столе были одни постные щи.
«Может, в город податься? В городе, как-никак, зарплата каждый месяц, поощрения, а на старости лет – пенсия. Вот и Федюху надо учить…» Но куда Зыряну в город! Без тайги, без Агнии, без привычного грохота тракторов! Да он там сразу с тоски помрет!..
