Господин Зорин был высок, благородно-спесив и как бы слегка рассеян. Эдакий вечный студент института международных отношений. На висках — серебро в тон костюму. На внесезонно загорелом лице то и дело сверкала непринужденно-демократическая улыбка, хотя отливающие никелем глаза оставались при этом абсолютно холодными. Что понравилось Маше, так это его аккуратный рот с безупречно выведенной линией губ. Слова господин Зорин выговаривал исключительно внятно, а язык у него был подвешен на грубовато-иронический американский манер. То ли естественным образом, то ли обдуманно. Впоследствии, кстати, многие работающие в эфире переняли у шефа эту изящную манеру и щеголяли ею даже в серьезных аналитических программах. Так у нас изъясняются голливудские персонажи в горячечной интерпретации синхронных переводчиков.
— Классную хреновину вы вчера учудили у себя в программе, — сходу выдал он Маше, едва та успела заложить ногу на ногу. — Те из зрителей, кто еще не спал, должны были обмараться — от страха или от смеха…
— Благодарю вас, — скромно ответила Маша.
Господин Зорин ухватил со стола какое-то хромированное канцелярское приспособление и от нечего делать принялся перебрасывать его с одной ладони на другую.
— Можно откровенно? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, заявил:
— У тебя, девочка, большое будущее!
При этом с откровенным восхищением рассматривал высокую Машину грудь.
Маша улыбнулась и покраснела. И принялась крутить на пальце обручальное колечко. А господин Зорин продолжал развивать свою мысль в том духе, что, дескать, это почти невероятный случай, что в такой топорной кузнице кадров, как отдел новостей, обнаруживается подобное яркое дарование. Впрочем, чего в жизни не бывает. Говорят, даже Гагарин сначала работал на комбайне…
Тут он наконец обратил внимание на ее обручальное кольцо.
— А что, мадам, — предложил он, — расскажите мне, какие у вас жизненные устремления помимо исправного исполнения супружеских обязанностей.
Маша со святой простотой начала разъяснять насчет устремлений:
— Мне бы хотелось работать в эфире, делать материалы, касающиеся серьезных политических и социальных проблем. Мне бы хотелось заставить телезрителей почувствовать, что плоскость телевизионного экрана больше не отделяет их от мира, дать им возможность по-новому взглянуть на реальность современной жизни, на…
Маша могла бы и дальше продолжать в том же духе, если бы господин Зорин, уже несколько многозначительно покашливающий, не прервал ее:
— Ваш идеализм, дорогая коллега, достоин восхищения, несмотря на то что ваши планы несбыточны… Вы и сами скоро это поймете. Все дело в том, что ни зрителю, ни нам с вами не пойдет впрок, если телевизионный экран перестанет быть манящим, но непреодолимым Рубиконом. Только благодаря этой электронной броне и достигается желаемое эмоциональное напряжение. Сытый, дремлющий на диване обыватель, возле которого телевизор, словно архангел, по капле, в дозах сугубо гомеопатических, вливает в душу свет добра и мрак зла — вот идеальное положение вещей…
За неимением лучшего Маша улыбнулась. Было ясно, что, по большому счету, господина Зорина нисколько не интересуют ее планы. Однако было в Маше что-то такое, что потянуло его за язык. Заложив руки за спину, он принялся расхаживать по комнате походкой журавля и, время от времени посматривая в окно, говорил, явно импровизируя:
— Мы тут как-то смекали, чтобы двинуть в эфир особу женского пола, которая вела бы криминальные новости. А что, идея для нашего параличного телевидения потрясающая. Миленькая мордашка, сообщающая леденящие душу происшествия, сможет разжечь в телезрителях угасшую потенцию и раззадорит рекламодателей. — Он подмигнул Маше, продолжая вышагивать по-журавлиному перед окном. Вдруг он остановился, круто развернулся и направил свой изящный указательный палец прямо ей в лицо. — Если уж я берусь за дело, Маша Семенова, то вкладываю в это всю душу. А если я вкладываю всю душу, то, значит, и отдача должна быть со-от-ветст-ву-ю-щей.
Естественно, не сдержавшись, Маша рассмеялась. Впрочем, сразу извинилась.
— А вы умеете соответствовать? — ни мало не смутившись, поинтересовался визави. — То есть я хочу сказать, понимаете ли вы, что значит делать, как говорится, настоящее дело?
— Да, господин Зорин, — ответила Маша, сама не понимая, откуда взялось это не то почтительное, не то фривольное «господин».
— Ладно, — чуть заметно поморщившись, сказал господин Зорин и манерно повел рукой. — Теперь возвращайтесь к своим служебным обязанностям. Арте-мушка вас уже, я думаю, заждался. Ну а после работы, если я вас правильно понял, вы должны поспешить приступить к исполнению супружеских обязанностей…
Впервые в ровном тоне господина Зорина засквозило что-то напоминающее чувство, и Маша, на которую его болтовня относительно ее возможного появления в эфире произвела почти гипнотическое действие, твердо взглянула ему в глаза и скромно уточнила:
— Последнее вовсе не обязательно.
— А раз так, — мечтательно предложил он, — может быть, после работы нам поужинать вместе и обсудить наши дела?
— Какие дела, господин Зорин? — так же скромно поинтересовалась она.
Даже в состоянии гипнотической покорности и транса расставить какие возможно точки над «i» — отнюдь не лишняя мера.
— Ну как же, как же! — вдруг заволновался он. — А потрясающая идея насчет того, чтобы вести программу криминальных новостей?..
Не дрогнув, Маша продолжала смотреть прямо в его холодные стальные глаза.
— Вы произвели на меня впечатление, — медленно сказал он и одарил ее своей безотносительной американской улыбкой. — После работы я зайду за вами, Маша. Надеюсь, у нас будет чисто деловое свидание.
Был уже двенадцатый час ночи, а Артем Назаров и Маша все еще трудились в отделе новостей, составляя и переставляя куски одного трехчастного сюжета. Материал касался работы «скорой помощи». Нужно было выбросить целых четыре минуты, а это существенно снижало забойность репортажа. Материал уже был назначен к эфиру, и они в поте лица прикидывали, как его сократить. Казалось, что каждое слово и каждый кадр имеют решающее значение.
— Женщину, удушившую младенца, которая сама же и вызвала «скорую» и милицию, придется похерить, — вздыхая, говорил Артем, допивая свой холодный кофе.
— Но ведь так и не дождавшись их приезда, она выбросилась из окна! — воскликнула Маша.
— Так оно так, но ведь телезрителей не очень-то удивишь нерасторопностью наших служб, — утверждал Артем. — А вот парень, который поджег себя у фонтана в ГУМе, и все-таки сильно обгоревший, смотрится куда эффектнее.
— Но у нас уже было одно самосожжение.
— Тоже фиктивное, хотя и в зале суда… — вздохнул он, закуривая. — И это заснять не удалось…
— Вот его и надо выбросить, — предложила Маша.
— Что ты, ни в коем случае! Закопченный потолок зала суда, который, к тому же, накануне частично обвалился из-за протечки сверху, просто прелесть… А перемазанный сажей прокурор, сетующий на бюджетный дефицит!
— Ладно, — согласилась Маша. — Вырезаем душительницу, а самосожженцев оставляем.
— Нельзя. Ведь на ее вызов так никто и не приехал, а у тех были в самый короткий срок…
— Ну тогда вырежем мужика, которого покусала бешеная собака и за которым бригада «скорой помощи» гонялась по всей Москве. Еще можно убрать депутата, который по дороге в Думу провалился в канализационный люк. Про политику у нас и так полно сюжетов…
— Ну вырежем, — снова вздохнул Артем, — а выиграем только две с половиной минуты. Откуда взять еще полторы?
Посмотрев на часы, Маша ужаснулась:
