вопросы, в которых звучал самый неподдельный, почти детский интерес, касались вещей как сугубо практических, так и весьма отвлеченных и неожиданных. Например, их интересовали цены московских рынков на различные виды вооружений, а также, правда ли, что Останкинская телебашня стала раскачиваться, и могла бы она, эта башня, случись ей таки упасть, достать до Кремля или хотя бы до Дома правительства.
Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом.
Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.
Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.
Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали.
Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.
— Мой брат Абу готов с вами побеседовать, — сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом.
— Но ведь ночью мы не сможем снимать, — сказала Маша.
— Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.
Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач- плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали.
— Так значит, вы — Абу, — улыбнулась она.
— Вы хотели со мной поговорить, — сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде.
— Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.
— Ну да, — усмехнулся он, — это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет.
Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку «Мальборо», откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой.
— Я не курю.
Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся.
— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, — сказала Маша.
Он снова усмехнулся.
— Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.
— Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, — в тон ему добавила Маша.
— Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.
— Нет. Я бы не смогла убивать.
— Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.
— Вами движет только месть?
— Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.
— А кем вы были до войны?
— Я был учителем географии.
— И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.
— Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.
— Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?
— Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.
— Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…
— Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.
— Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?
— Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.
— И жизнями ваших детей.
— Совершенно верно.
— Неужели нет другого выхода?
— Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.
— Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…
Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.
— Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.
Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:
Недурственный эпиграф для репортажа.
…И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку… К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.
Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.
— Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.
— Русские убивают наших детей, — был ответ.
— Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?
— Тогда им придется убить каждого чеченца.
— Возможны ли свободные выборы?
