можно было стоять и даже лежать, передохнуть, Франца вдруг затрясла лихорадка, жар свалил, как и многих – тиф! Мало всего, так еще и это. Теперь, в бреду, выкрикивал сплошь немецкие фразы. Полине пришлось сочинять легенду. Это итальянец, он убежал из ихней армии, многие убегают после того, как Италия вышла из войны. Немцы их загоняют в лагеря. Но Полине верили не долго: даже дети хорошо знают, чьи это слова: 'хальт' да 'комм'. Женщины и суровые подростки начали недобро коситься на Полину и ее 'итальянца', ничего не оставалось, как поведать им всю правду. Чутье подсказало Полине: надо рассказывать подробно, со всеми переживаниями, как оно на самом деле происходило. И Полина постаралась: про то, как Франц спас их с матерью, как вместе хоронили деревню, а мама умерла, как Франца чуть не зарезал власовец, и они чудом спаслись. А когда про ту тележку стала рассказывать, расплакалась. Слезы уже и па глазах у других женщин: все это и они испытали, есть кого и что оплакивать каждой. Но, конечно, и спор возник. Полина правильно сделала, что замолчала. Пусть, пусть женщины наговорятся, сколько им хочется.
– А, усе яны добрыя! Одних спасал, а других, можа, казнил, мучил.
– Девка ж казала: ен тольки што з Германии, кали ен мог поспеть? . – Ужо нагляделись мы на них! На всяких.
– Не, не, бывае, не кажэце! Вось одна женщинка на чердаке схова-лась, лук там сушился, так он amp;тюд него зашилась. А ен: скрып по лестнице, скрып-скрып… Поднялся, подошел, открыл лицо ей, поглядели один на другого, назад положил вязанку и ушел, не тронул.
– А то рассказывали… Офицер один, тоже немец, не выдержал, как они тех детей, баб забивают, отошел в сторонку и себе в голову…
– А гэты, кали ен правда застрелил своего, кто ж его теперь помилует? Кали не мы.
Когда горячка и смертная слабость отступили и Франц стал узнавать Полину, увидел людей возле себя, он вдруг поздоровался:
– Добрый день!
– Ничего, можешь говорить, – успокоила Полина,-люди все знают.
– А ен по-нашему говора!-обрадовались бабы.
А когда убедились, что и говорит и понимает хорошо, начались прямо-таки политбеседы. Заводила этих бесконечных разговоров – старик, которого все называют Безухий. Он без ушей на самом деле. Если тако выми не считать короткие огрызки, прикрытые редкими клочьями Бабы, те все знают, поведали Полине: в гражданскую войну так уд] деду, одно ухо отрезали красные, второе балахоновцы, белые. Не ни тем, ни другим. Наверное, им так же надоедал, 'назолял', крестьянской правдой, как теперь вот Францу. Бабы уже его, как овода.
– Дай хоть человеку полежать. До чего приставучий дед. Если бы эти люди вдруг причинили Полине даже очень больше она не смогла бы их не простить-за те кружечки молока, которые i сили Францу. На весь 'гражданский лагерь' было две или три кс чтобы добраться до них, надо совершить опасное путешествие п лотным кочкам, и вот каплями молока, что предназначались одним детям, делились с немцем.
А Безухий все старался что-то свое доказать Францу. И вызват на спор. 'Деду-усеведу' (еще и так окликают Безухого глумливые п стки) надо обязательно получить подтверждение, что это немцы при; ли колхозы. И сделали специально, чтобы эти дураки на' востоке ра; лись и работать, и воевать. Армия всегда держалась на самостоятел хозяине, а с колхозника какой спрос? Какой работник, такой и i
А придумал, сделал все внук 'Карлы Маркса', он при Гитлере главный советник. У Франца голова шла кругом от несокрушимой уверенн Безухого. Бабы же предупреждали своего деда:
– Ой, гляди, отрезали тебе уши, и язык отрежут!
Кто отрежет, не говорили, но, судя по всему, знали и они, и сам рик. Потому что говорун на какое-то время замолкал, уходил по св делам. Но вскоре возвращался. ';Вя
– А вот скажите вы мне! А правда, что Геббельс в Москве учш там школа специальная есть для таких?..
Припоминая суждения своего отца о России, про все, что в ней пр зошло после революции, Франц тоже не против был кое-что перепрс рить, а вдруг сможет потом отцу пересказать. Верно ли, что колхс задумывались как возвращение к коммунам, общинам ранних христи; Совместный труд, общий стол, равенство, пусть и не при большом, статке. 'Капиталист – во!'-Франц сгребал к своим ногам весь мусс шишки-'а коммунист…'-раздавал те же шишки: 'тебе, тебе и тебе Реакция была неожиданная. Нет, никто, вроде, не возразил, но даже а рухи смотрели на Франца, как на блаженного, больного. 'Дед-усеве; все-таки прокомментировал:
– Безухий не я, а вот кто! – и торжествующе показал на Франца.-Может, сами вы, немцы, еще поспытаете, что это за мед.
На все возражения (Полина тоже с ним спорила) дед тверди одно:
– Ну, а почему Гитлер колхозы не распускает? Только вывеск поменял. То-то и оно! Что этот, что Наполеон-испугались мужицко. воли.
Полина слышала, как в сторонке бабы так это обсуждали.
– Mo ен коммунист? Не усих жа Гитлер посажал.
– Говорит так про колхозы, думает, нам это понравится. -: Бедный, каждому жить хочется.
Полину мучит опасение: появятся партизаны, и кто-нибудь обязательно похвастается немцем. Не у каждого есть свой немец. Если бы можно было знать, как они поступят? Ты же не знаешь, какие попадутся партизаны.
Что особенно поражало Франца-эти люди обходили разговоры, которые звучали бы как обвинения ему- все-таки немец. Ждал, что заговорят о выбитых деревнях, о том, что им тут вот надо с детьми прятаться. Ни слова. Даже фюрера почти не упоминают. Но однажды веснушчатый подросток, опасливо оглянувшись на женщин, прошипел:
– Ну что, капут твоему Гитлеру? Говори: капут! Ответили за Франца:
– Надо будет – скажет. Что ты пристаешь?
– Он что, спрашивал, этот Гитлер, у Франца, воевать или нет?
Не поддержали и разговор Безухого про то, встречались или не встречались Сталин с Гитлером.
– Не чапай (не трогай) лиха, пока тихо. Хай яго сорочка не чапае!
Не уточнили: касается это одного фюрера или их собственного вождя тоже. Полина Францу объяснила про сорочку: белорусская присказка по смыслу обратная-'родиться в сорочке', т. е. 'добра бы ему не знать'. И опять-таки, кому?
Не потому ли не говорят о Гитлере, чтобы не задеть и Сталина? Знакомо это Францу – в Германии, особенно до войны, пожилые люди вели себя похоже.
Ну, а у Полины другие заботы, поважнее проблемы – чей вождь лучше. Ее беспокоит задержка с женскими делами. Неужто то, что у них с Францем произошло, может быть причиной? Да ничего же и не было, кроме боли и обиды. Разве так возможно? Скорее всего перенапряжение сказывается: особенно те трое суток, когда таскала тележку с полуживым Францем. Знал бы он, какой был тяжелый! А еще все ноги сваливались, хоть ты смейся, хоть плачь!
Припоминая деревенские бабьи разговоры о самочувствии 'тя-жарной', перепроверяла – что и как с нею происходит. Вот это жжение внутри-не оно самое? А еще возникает навязчивое желание, это известно. Съесть чего-нибудь, особенно соленого. Или такого, что и в городе не найти. Маме, когда 'ходила Полиной', захотелось вдруг беломорка-нальской баланды с гнилыми селедцами. Или это выдумка отца, он любил над нею подшучивать. Пока Полина гадала-разгадывала, накликала на свою голову: захотелось, хоть убей, чего-нибудь холодного. Все вспоминала мороженое, каким отец угостил когда-то в железнодорожном буфете: желтое, на скользкой металлической чаше, а от этого еще холоднее.
Сказать, не сказать Францу?
То, что было, случилось у них в землянке, постепенно, по деталям восстанавливалось, но уже не как предтеча всего ужасного, что произошло в то самое утро, и о чем не хотелось вспоминать, а по-другому: ведь это была их первая близость. У Полины – первая, она про себя знает. А про них – разве можешь знать? Вон как тогда полез в избе! И получил! Вдруг ревность – смешно. Лежит, как младенец, слабенький, беспомощный, захотелось бы, так не поревнуешь.
Оттого, что грудь странно затвердела и болит, ощущаешь и все время вспоминаешь его руки. Как тогда!
