поделать она не может: когда вышли наверх и увидела опустевшую деревню, будто в ней что замкнулось. Не может его ни видеть, ни слышать.
А' тут что-то в ней дрогнуло: затеплилась жалость к этому, страшно сказать, немцу. Тут же решила: надо его переодеть, выбросить, спрятать всю лошадиную сбрую, что на нем, этот ненавистный мундир. В хованке, там в ящиках, спрятаны отцовские и брата старые одежки, белье. Хотя трудно будет подобрать под эту каланчу, к нелепо длинным рукам и ногам, что-нибудь подходящее.
Переодевание совершено было тут же, еще картошку Кучериха не успела сварить. Штаны и пиджак, когда-то купленные в сельпо, давно потеряли фабричный цвет, ну, а рубаха, белье-вообще самотканые. И свитка поверх всего-тоже из рудого самодельного сунна. На ноги Полина не нашла ничего. Пусть остаются на нем немецкие сапоги, их теперь и партизаны носят. Зато белье было новенькое, из домашнего полотна. Да, жестковатое, не так его отбеливали прежде, до войны, зато ненадеванное.
Франц удалился в еще безлистный кустарник и там переодевается. Время от времени радостно показывает, что он снял с себя и что надевает. Показал ремень со всей солдатской оснасткой, дисками автоматными, с круглой коробкой противогаза. Полина машет рукой: брось и это! Если своей жизни жалко, этого не жалей.
Вернулся из кустов совсем другой Франц. Хоть ты с ним на петухов-скую вечеринку отправляйся. Нет, конечно, не на вечеринку в таком рванье, скорее на колхозное собрание или на скотный двор. Но это то, что надо-опять-таки, если жить хочешь. Немец честно показал: круглую гранату он себе оставляет. Поднес к улыбающемуся лицу и продемонстрировал, как отвернет голубую головку гранаты, как потянет за нее и… Рукой, пальцами смял свое лицо, как помидор. И пояснил:
– Blutiges Fleisch. 'Кровавое мясо' (нем.). Никто не узнает немца Франца. Что его фатер и мутти живут в Дрездене.
– Полина видит, что на руке у него блестят, бросаясь в глаза, 'не наши' часы, но не выбрасывать же и их? Будет носить в кармане. Он уже чего-то напихал туда.
– Хорошо, что ты по-нашему понимаешь, но говоришь-ну, просто горячая картошка во рту. Сделаем так: ты будешь немой, а говорить буду я!
6
– Пойду схожу к Пархимчикам. Или:
– Проведаю бабку Капустиху.
И уходит. К соседям, чуть не на весь день. Это она наведывается к покойникам. Полину пугает, с каким спокойствием, как серьезно звучат ее: 'схожу', 'проведаю'. Не дай Бог-тронется умом.
Очень постарела за эти дни. Посторонние называли ее старухой давно, еще когда Полина девочкой была. Не соглашалась:
– Неправда! Моя мама самая молодая!
Полину родила, когда ей уже пятьдесят было, Павлика – на год с половиной ранее. А до этого все не было в семье детей. Вот и получилось: малые дети, а мать-'бабушка'. Но в деревне на это мало внимания обращают, старух могут называть-'девки', молодиц-'бабки': хоть горшком обзывай, только в печь не сажай!
Полина проследила, куда и по какому делу мать уходит с утра. Ничего, только собирает на пожарищах косточки, черепа сгоревших и складьь вает возле печки. Как возле памятника. Прочитав молитву, переходит в следующий двор. И так целый день. Полина стала приносить ей поесть, попить. Молча примет черными от сажи руками, отрешенно, с пустыми глазами, поест, на вопросы не отвечает. Полина тоже замолкнет, посидят рядышком, и Полина уходит. Терерь идет к Францу. Он.обычно сидит у костра, хорошо, если занятие есть – следить, испеклась ли картошка, а то не знает, куда себя девать, все время ищет глазами Полину.
Полина и Франц теперь ночевать уходят в лес, хотя и недалеко. Чтобы, если что, они первые* а- не их, заметили. Кроме них троих в деревне в живых остались еще несколько курей, кошки, собаки. Сумерки уже не пахнут коровьим калом. Но у живых, у каждого свое занятие, свои заботы. Полина обнаружила, что собаки, которые не убежали в лес (встретишь и пугаешься: волк!), тоже разыскивают куриные яйца, жрут их вместе со скорлупой. А она сама взялась яйца собирать, чтобы 'кормить семью' – мать, Франца. Смешно вспоминать, но дед Пархимчик так объяснял ненависть немцев к евреям: и те, и другие любят яйца, для всех не хватает. Как теперь у Полины с собаками.
Так прожили неделю, вторую. Дни не занятые, долгие. Бродили по лесу, белому от берез, заполненному весенним солнцем и птичьими голосами, не сидеть же ha месте. В одно теплое майское утро случилось чудо. Или как это назвать? Жизнь такая, что все время вслушиваешься. Ждешь звуков угрожающих. А тут – какой-то шорох, крадущийся, как от бегущего по листьям мелкого дождя. Но на небе ни хмуринки, и на деревьях листьев все еще нет. Тут Полина ахнула: это же почки, листья березовые распускаются! Миллиарды одновременно, одномоментные электрические за-рядики взрываются! Затеребила Франца: слышишь?! Слышишь?! Он глянул на счастливую Полину, посмотрел вверх и – молодец! – сразу понял, о чем это она.
– Wie bei einem Kommando! – и сам перевел: – Как по команде!
Самое удивительное: начинает казаться, что не только над головой взрывающиеся почки – березовые бомбочки, – но и далекие-далекие слышишь, звук сливается в общий электрический шорох.
И тут Полина и Франц нырнули на землю: как будто тела их пронзил визг настоящей бомбы. Как стояли, так и упали, схватившись за руки, потащив друг друга к земле: увидели среди деревьев людей, движение среди неподвижно-белых берез. Зеленые мундиры – немцы! Франц панически зашарил рукой в кармане, яростно пытается оторваться от Полины, откатиться в сторону: это он гранату вытаскивает-Полина увидела черное яйцо и еще цепче впилась пальцами в его рукав! Брось, брось, выбрось!
Неужто и впрямь есть что-то страшнее смерти? Да сколько угодно- в этой жизни, не один человек в этом убеждался. Вот и Франц решил: 'кровавый бифштекс', но только чтобы не получили его живьем, не признали в нем 'своего', немца! Смог бы он или не смог-не помешай ему Полина, – кто знает. Но что он больше, чем смерти пугаются, своих испугался- это было. Такое происходит с людьми.
С некоторых пор меня занимает вопрос: что было в фюрерах XX века, намертво Парализовывавшее волю других людей? Или, может быть, это находилось, содержалось не столько в фюрерах, 'во?кдях', сколько в окружавших их людях? Какое такое вещество в переизбытке присутствовало, выделялось организмами XX века?
Сцена. 'При нас' это происходило, но понять до конца это невозможно даже современникам, не говоря уже об идущих нам на смену.
За столом сидят солидные люди и не просто, а те, кого называют 'людьми науки', 'людьми искусства', у них деловое совещание. Не сидит, а ходит лишь один человек, ходит за спинами у сидящих, раскуривает вонючую трубку, попыхивает. В какой-то момент, когда главные вопросы 'решили', этот, прохаживающийся, произносит за спинами:
– А сейчас мы должны рассмотреть вопрос о враждебной деятельности товарища Н. в области театрального дела.
Представим себе, что не всего лишь слова прозвучали, а близкая, 'на поражение', автоматная очередь – как цовели бы себя все эти люди? И тот, с трубкой. Наверное, оказались бы под столом. Страх смерти их сбросил бы туда, на пол. Но чтобы вскинуть на стол, чтобы человек, солидный, почти министр, вскочил на стол и петухом закукарекал (а именно это произошло в реальности) – тут страха смерти мало. Нужно еще, чтобы волю свою ты (сам) кому-то передал. Как говорят, делегировал – челозе-коупырю. Высасывателю чужих воль.
Корчившийся на земле в попытке спрятаться в смерть Франц был один из таких – из обезволенных упырями. Ну, а по нашу сторону – много было с невысосанной волей? И как нелегко, непросто ее себе
