– Так все думают.
– Жена будет причитать: "Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный". Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: "сокол", "голубь".,, Почему так?
– Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: "ноженьки", "рученьки", "головушка". "Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке". А у кого есть сорок пятый размер – тоже ноженьки!
– Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
– Ну а дальше?
– Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать – с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
– Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
– Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки.– Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
– Но когда сядут и хорошо помянут – поговорят про покойного, повспоминают – это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: "На кой он мне?"
– Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
– Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
– Найдется. Ну и что?
– Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
– Я же не скажу ей из гроба: "Заплати сама!"
– Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают,– больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
– Но капать-то надо.
– Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит "не плачь!". Как же не плакать?
– Да…– Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить.– Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
– Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
– Наверно…
– Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
– Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
– Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
– А кто совал-то?
– Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
– Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
– Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать – там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего…
– Спасли? Телка-то.
– Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
– Я его мало знал. Знал, но так… Он долго хворал?
– Нет. У него сперва отнялись ноги… Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить… Заталдычил; "Везите домой, дома помру". Интеллигент нашелся – няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
– Ну, каждый раз убирать за имя – это тоже…
– А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше… Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
– Оно, конечно.
– Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще…
– Его без оркестра хоронили?
– Какой оркестр! Жадные все, как… Сын-то инженером работает, мог бы… Ну, копейка на учете.
– Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? – сказал рассказчик, хозяин бани.
– А тебе?
– Чего?
– Тебе нужен?
– И мне не нужен.
– Никому не нужен, но все же хоронют с оркестром. Не покойник же его заказывает, живые, сам говоришь. Любили бы отца, заказали бы. Жадные.
– Бережливые,– поправил хозяин бани.
Смуглый посмотрел на рассказчика… Понимающе кивнул головой.
– Вот и про себя скажи: я не жадный, а бережливый. А то – "не надо оркестра, я его все равно не слышу". Скажи уж: денег жалко. Чего рассусоливать-то? Я же вас знаю, что ты, что Кланька твоя – два сапога пара. Снегу зимой не выпросишь.
Рассказчик помолчал на это… Игранул скулами. Заговорил негромко, с напором:
– Легко тебе живется, Иван. Развалилась баня, ты недолго думая пошел к соседу мыться. Я бы сроду ни к кому не пошел, пока свою бы не починил… И ты же ходишь прославляешь людей по деревне: этот жадный, тот жадный, Какой же я жадный: ты пришел ко мне в баню, я тебе ни слова не говорю: иди мойся. И я же жадный! Привыкли люди на чужбинку жить…
Иван достал пачку "Памира". Закурил. Усмехнулся своим мыслям, покачал головой:
– Вот видишь, из тебя и полезло, Баню пожалел…
– Не баню пожалел, а… свою надо починить. Что же вы, так и будете по чужим баням ходить?
– Ты же знаешь, мне не на че пока тесу купить,
– Да у тебя сроду не на че! У тебя сроду денег нет. Как же у других-то есть? Потому что берегут ее, копейку-то. А у тебя чуть завелось лишка, ты их скорей торописся загнать куда-нибудь. Баян сыну купил!.. Хэх!
– А что тут плохого? Пускай играет.
– Видишь, ты хочешь перед людями выщелкнуться, а я, жадный, должен для тебя баню топить, На баян он нашел денег, а на тес – нету.
– Мда-а,,. Тьфу! Не нужна мне твоя баня, гори она синим огнем! – Иван поднялся.– Я только хочу тебе сказать, куркуль: вырастут твои дети, они тебе спасибо не скажут, Я проживу в бедности, но своих детей выучу, выведу в люди… Понял?
"Куркуль" не пошевелился, только кивнул головой, как бы давая знать, что он понял, принял, так сказать, к сведению.
– Петька твой начал уж потихоньку выходить в люди. Сперва пока в огороды.
– Как это?
– Морковка у меня в огороде хорошая – ему глянется…
– Врешь ведь? – не поверил Иван.
– А спроси у него. Еще спроси: как ему та хворостина? Глянется, нет? И скажи: в другой раз не хворостину, а бич конский возьму…– Сидящий снизу нехорошо, зло глянул на стоящего,– А то вы, я смотрю, добрые-то за чужой счет в основном. А чужая кобыла, знаешь, лягается. Так и передай своему баянисту,
Иван, изумленный силой взгляда, каким одарил его хозяин бани и огорода, некоторое время молчал.
– Да-а,– сказал он,– такой правда за две морковки изувечит.
– Свою надо иметь. Мои на баяне не усеют, зато в чужой огород не полезут.
– А ты сам в детстве не лазил?
– Нет. Меня отец на баяне не учил, а за воровство руки выламывал.
– Ну и зверье же!
– Зверье не зверье, а парнишке скажи: бич возьму. Так уделаю, что лежать будет. Жалуйтесь потом…
– Тьфу! – Иван повернулся и пошел домой. Изрядно отшагал уже, обернулся и сказал громко: – Вот тебе-то я ее не буду копать! И помянуть не приду…
Хозяин бани и огорода смотрел на соседа спокойными презрительными глазами. Видно, думал, как покрепче сказать: Сказал:
– Придешь. Там же выпить дадут… как же ты не придешь. Только позвали бы – придешь.
– Нет, не приду! – серьезно, с угрозой сказал Иван.
– А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй.
