Глава восьмая
Бухарест, Румыния.
Понедельник, 28 апреля.
Время: 09.50
Магда держала мандолину легко и привычно, инструмент нежно вибрировал в ее руках, а пальцы легко переходили от струны к струне, от лада к ладу. Она внимательно смотрела в нотный текст: это была одна из самых приятных цыганских мелодий, которые ей когда-либо удавалось записать.
Девушка сидела в ярко раскрашенной кибитке в пригороде Бухареста. Внутри было множество полочек с экзотическими специями и травами, по углам валялись цветастые подушки, а с потолка свисали косички чеснока и гирлянды разноцветных лампочек. Ногами она поддерживала мандолину, но даже в такой позе длинная шерстяная юбка лишь слегка обнажала ее лодыжки. Мешковатая, серая кофта, застегнутая на груди, закрывала простенькую белую блузку. Старый шарф прятал ее роскошные волосы. Но монотонность одежды не могла скрыть яркий блеск глаз и удивительный цвет лица.
Магда была поглощена музыкой. Она на время уносила ее из этого мира, который день ото дня становился к ней все более жестоким. Пришли те, кто ненавидел евреев. Они лишили папу работы в университете, потом отобрали их дом, сместили ее короля... Не то чтобы она была очень предана королю Карлу, но все же это был законный монарх, а они заменили его генералом Антонеску и Железной Гвардией. Но никто не мог отнять у нее музыку.
— Я правильно играю? — спросила она, когда смолк последний аккорд, и в кибитке вновь наступила тишина.
Старая женщина, сидевшая рядом за низеньким круглым дубовым столом, улыбнулась, и вокруг черных цыганских глаз появилось множество мелких морщинок.
— Почти. Но в середине это звучит не так.
Она положила на стол тщательно перемешанную колоду карт и взяла инструмент, напоминавший волынку. Как старенький сморщенный Пан, цыганка прижала трубки к губам и начала дуть. Магда стала подыгрывать и вскоре почувствовала, что ее мелодия действительно слегка отличается. Она тут же внесла в ноты поправки.
— Теперь, я думаю, все правильно. Большое тебе спасибо, Джозефа.
Старуха протянула руку.
— Дай-ка мне посмотреть.
Магда передала ей листки и стала наблюдать, как цыганка с интересом рассматривает неровные строчки причудливых символов. Джозефа слыла мудрейшей женщиной в своем таборе. Папа любил рассказывать, какой красавицей она была раньше, но теперь ее кожа иссохла, лицо сморщилось, а черные волосы рассекли широкие серебряные пряди. Однако ум оставался по-прежнему ясным.
— Так вот, значит, какая она, моя песня. — Джозефа не понимала нот.
— Да. Сохраненная навеки. Цыганка вернула записи.
— Но я же не буду вечно играть ее так. Просто сейчас я хочу именно так, а через месяц мне захочется что-нибудь изменить. Я уже много раз кое-что в ней меняла.
Магда кивнула и положила листочки в папку вместе с другими записями. Она знала, что в цыганской музыке много импровизации. И это было неудивительно — вся жизнь цыган состоит из импровизаций; у них нет дома, не считая кибиток, нет письменности, нет ничего, что заставило бы их осесть в одном месте. Может быть, поэтому ей так и хотелось забрать у них какую-то часть их кипучей энергии, чтобы навечно сохранить ее в музыкальной форме.
— Мне и сейчас уже нравится эта песня, — ответила Магда. — А через год посмотрим, что ты еще сюда добавишь.
— А разве к тому времени твоя книга еще не выйдет?
Магда почувствовала, что ей больно говорить.
— Боюсь, что нет.
— Но почему? — удивилась Джозефа.
Девушка сделала вид, что занята с мандолиной, хотя и понимала, что ей так просто не уйти от ответа. И тогда она тихо сказала, не поднимая глаз:
— Мне придется искать нового издателя.
— А что случилось со старым?
Магда не подняла глаз и теперь. Она была в смятении. Это оказалось одним из самых тяжелых ударов в ее жизни — недавно она узнала, что издатель трусливо предал ее и разорвал договор. И ей до сих пор было очень больно.
— Он передумал. Он сказал, что сейчас не время выпускать сборник цыганской музыки.
— Особенно, когда составительница — еврейка, — понимающе добавила Джозефа.
Магда взглянула на нее и снова опустила глаза. Как она права!..
— Возможно. — Девушка чувствовала, как в горле растет горький ком. Она не хотела больше говорить об этом. — А как у тебя идут дела?
— Хуже некуда. — Джозефа сокрушенно вздохнула, отложила инструмент в сторону и снова взяла в руки гадальные карты. Она была одета в старую разноцветную цыганскую одежду: цветастую блузку, полосатую юбку, ситцевую косынку. От такой пестроты начинала кружиться голова. А пальцы старухи как бы сами собой стали мешать потрепанную колоду. — Я теперь почти не гадаю и никого не вижу с тех пор, как с меня взяли подписку.
Магда догадалась об этом, когда подходила сегодня к кибитке. Табличку с надписью «Доамна Джозефа, предсказательница» сняли, куда-то исчезла и диаграмма для чтения линии руки с левого окна, и кабалистические символы с правого. Она слышала, что Железная Гвардия приказала всем цыганам оставаться на постоянных местах и не «дурачить» граждан.
— И цыгане тоже попали в немилость?
— Да мы и всегда были в немилости, независимо от места и времени. Мы к этому уже привыкли. Но вот вы, евреи... — Она озабоченно покачала головой. — Мы такое слышим!.. Страшные вещи творятся в Польше.
— Мы тоже слышим, — вздохнула Магда, едва сдерживая гримасу отчаяния. — Но и мы привыкли к гонениям.
Да, действительно многие уже привыкли. Конечно, не она. Она к этому никогда не сможет привыкнуть.
— Боюсь, как бы не стало еще хуже, — добавила Джозефа.
— Это уж точно... — Магда вдруг поняла, что начинает озлобляться, но не в силах сдержать себя. Окружающий мир с каждым днем становился для нее все более чужим, и, пытаясь защититься, она инстинктивно отталкивала его от себя еще дальше. И это был какой-то безвыходный замкнутый круг, с которым она ничего не могла поделать. Но не может же быть, чтобы все, о чем она слышала, оказалось правдой — все эти рассказы насчет евреев или о том, что делают с цыганами в сельской местности солдаты Железной Гвардии... Рабский труд, лагеря смерти, насильственная стерилизация... Нет; это, должно быть, пустые слухи, чьи-то страшные сказки. Такое просто не может происходить на самом деле. Все это выдумки.
