Кости Авалона

Когда в последний раз я жил дома, осенью прошлого года, Елизавета со своей свитой остановилась возле наших ворот, я вышел встретить ее, и мы так и остались на улице. Я предложил ей войти в дом посмотреть мои книги, но она отказалась. Не было времени. Спешила назад. Неотложные королевские дела ожидали ее возвращения.

И все же, накорми мы всю многочисленную королевскую свиту, и нам пришлось бы целый месяц сидеть на одних сухарях с пивом.

— Джон… ты еще часть этого мира? — Мать развернулась в воротах — мантия всколыхнулась точно волнообразная тень. — Только на том основании, что до сих пор она не переступала порога нашего дома? А если в такой мороз ей захочется подкрепиться с пути и согреться горячим питьем? Кто скажет наверняка? — Она раздраженно фыркнула. — Уж не ты ли? Думаешь только о пище духовной.

Вот такая она, госпожа Джейн Ди, — вечно двух мнений о моем поприще.

И кто мог бы винить ее в этом?

После полуночи я дольше часа лежал с раскрытыми глазами в своей спальне, один из наших домашних котов урчал у меня в ногах. Я размышлял о природе времени и о том, как можно использовать его с большей пользой. Одной жизни всегда мало. Хрупкая вещь, мерцание свечи, только зажглась — и вот уже догорела. Если не затушили раньше времени по ошибке…

В Париже за неделю до моего отъезда все разговоры только и были, что об эликсире жизни. Я не верил в него. Если средство продлить наше существование и существует, то уж точно не в склянке под пробкой, но внутри нас самих. Когда меня в пятнадцать лет отправили в Кембридж, я решил, что самый простой способ выиграть время состоит в сокращении часов сна.

Я сознавал, что мне повезло попасть в колледж, поскольку мой батюшка вовсе не был таким богачом, каким желал казаться. И я слишком хорошо понимал, что мы жили в грозные времена и король, которому он служил, отличался суровым нравом и, точно громадный кузнечный мех, то веял теплом, то обдувал мертвенным холодом. Я определенно не питал ни малейших иллюзий о том, что мне будет позволено надолго остаться в Кембридже, а потому с головой погрузился в учебу, сократив сон почти до трех часов за ночь, и усталость отступила перед страстным рвением к знаниям.

Так что я по-прежнему могу работать много часов без сна, если требуется. Правда, теперь я больше склоняюсь к мысли, что причиной тому служит… одним словом, я немного побаиваюсь. Боюсь сна, боюсь этого пособника смерти. И боюсь сновидений, что выпускают на волю самые глубокие страхи.

Бам…

И пытались, посредством магии, убить или тяжело ранить Ее Величество…

Бам…

Взять его.

Я приподнялся в постели. Тяжело дыша.

Помилуй, Боже! Ведь теперь у нас другая королева.

Никаких обвинений против моего батюшки не выдвигалось, однако во время политической чистки при королеве Марии его протестантский уклон обошелся ему весьма дорого. У него отняли все, оставив лишь этот дом. К тому времени я стал почти знаменитостью в Европе благодаря своей образованности. В Париже собирались полные залы, и толпы стояли под открытыми окнами, чтобы послушать мои лекции о Евклиде. Именитые мужи приезжали ко мне в Лёвен за советом. Тогда как в Англии… Даже вернувшись в дом своей матери, я не мог позволить себе ни построить обсерваторию, ни содержать больше одной служанки. Эта страна все еще оставалась отсталой.

Следующим летом мне должно исполниться тридцать три года. Боже, мой земной путь, возможно, уже пройден наполовину, а столько всего еще осталось сделать, так много осталось узнать.

Свет холодной луны серебрил участок стены между деревянными балками моей спальни. Кот сладко урчал. В воздухе еще витал аромат пирогов — матушка почти до полуночи трудилась на кухне, занимаясь стряпней на случай, если единственная наследница покойного короля Гарри[5] соизволит переступить порог нашего дома и приведет половину своего двора. Я попытался было помочь матери готовить яства, но, в конце концов, она отослала меня… ибо боялась, что поутру, лишившись ночного покоя, я буду приветствовать королеву в Мортлейке с тупой усталостью в голове и уродливыми морщинами под глазами.

Так что я отправился спать и погрузился в самую страшную бездну своих повторявшихся снов.

Мои руки связаны сзади, спина крепко прижата к деревянному столбу, глаза закрыты, и я жду, когда мне причинят боль.

Прислушиваюсь в ожидании треска, сейчас станет жарко.

Но вокруг меня тишина. Кажется, ушли. Со мной ничего не будет. Я получил прощение. Меня отпустят на свободу.

И я открываю глаза — над высокими шпилями Лондона сияет синее небо. И думаю, как бы воспарить в эту высь. Надо развязать руки, я опускаю глаза и вижу…

…мои бедра обуглились и почернели, превратившись в сухие лохмотья, и я, словно Джек Симм с отмороженными пальцами ног, больше не чувствую их. Мои ноги обгорели до почерневших костей. Внизу, на тлеющем пепелище, лежат останки моих ступней.

Лишь теперь я проснулся и соскочил на деревянный пол, очнувшись от слепящего ужаса ненасытного жара и жуткого ощущения адского пламени вокруг моей головы.

Глава 2

ЗАЙЦЫ

Наконец она появилась.

Вскоре после одиннадцати на реке показалась золоченая флотилия из блестящих барок и лодок. Вверху развеваются знамена, солнце играет на клинках и шлемах, воздух дрожит от мороза.

От мороза… и ожидания, внушая холодный трепет, столь похожий на чувство тревоги. Только не в этот день. Пока королеве помогали сойти с барки и подняться на берег, обитатели окрестных домов припали к окнам, а я, в чистом дублете, поджидал ее у наших ворот.

От напряжения у меня сосало под ложечкой, ибо, за исключением интеллектуальных бесед да анализа мнений, общаться с людьми любого положения в обществе я не умел.

Матушка, если только ее не пригласят, останется в доме вместе со своими пирогами и горячим вином. Ни я, ни моя мать не смогли выспаться накануне, но та, которая уже стянула перчатку, похоже, провела чудесную ночь.

Я склонился, чтобы поцеловать руку, и нежный аромат розовых лепестков защекотал мне нос.

Ее длинные пальцы — белые, словно жемчуг, бледные, словно лед. Позади, за ее спиной, бессмысленное войско вооруженных пиками стражников неподвижно взирало на меня свысока.

— Рада нашей встрече, Джон. Как теперь ваше здоровьишко?

Все тот же звонкий девичий голос. И по-прежнему, как мне показалось, чуть неуверенный. Кое в чем я признался себе. Слишком много времени провел с книгами, как выразился бы мой батюшка — типичный валлиец и балагур.

— Прекрасно себя чувствую, Ваше Величество, — ответил я. — И, полагаю, вы также?..

Я поднял глаза — как раз вовремя, чтобы заметить перемену в ее лице, легкий изгиб маленьких земляничных губ. Едва ли это движение означало улыбку.

— Стало быть, — сказала она, — ваша простуда отступает?

— Хм… простуда?

— Нездоровье… — Ее голос теперь сделался тверже, изящный ротик вдруг стал похож на мясистый бутон ее отца. Но все мои мысли были заняты в тот миг лишь грубым разрезом на воске. — …которое помешало вам присоединиться к нам на прошлой неделе.

— Ах да, — вспомнил я. — Теперь все хорошо, благодарю, госпожа. Да… гораздо лучше.

— Мы так переживали. Ведь подумать — простуда. — Королева была в костюме для верховой езды, меховой мантии и меховой шапке. — Особенно теперь, когда кончается долгая зимняя стужа.

— Куда лучше остаться в родных стенах, — осторожно ответил я. — То есть… лучше, чем оказаться вытащенным наружу и быть оставленным на попечении чужих людей.

— Или медведей, — добавила королева.

Ресницы ее темно-серых глаз почти сомкнулись. Точно ставни на окнах. И я подумал: «Боже правый».

Мой друг, Роберт Дадли, потешается надо мной.

«Обычное дело в диком лесу, Джон. Медведи, собаки — они все убийцы, такие же, как и мы. Они — часть нас. Наша суть. Мы — племя воителей; все, что мы имеем, присвоено в бою и добыто убийством. Иногда мы — медведи, а порой — псы, в зависимости от того, деремся ли мы за то, что принадлежит нам, либо ради того, чтобы награбить чужое».