Итак, поздней осенью мы оказались в прекрасной долине реки, называемой Пад, под теплыми лучами солнца. Альпы остались далеко за нами, крики падающих в пропасти уже смолкли в наших ушах, и, славя богов за избавление от ужасов, мы дышали полной грудью и мнили себя под стенами Рима.
Ганнибал имел все основания полагать, что победа близка. Но где-то в глубине души его зарождались сомнения. В самом деле: где же враг? С кем идет война? Не с Альпами же? Не с реками же? Если хочешь победить врага, то надо с ним повстречаться. А такой встречи у Ганнибала пока не было. Можешь представить себе, мой Лахет, что сделалось с нашим предводителем, когда увидел он цветущую долину после ужасающего альпийского перевала и почуял близость врага…
Мы расположились лагерем сначала близ реки Пад, а позже подвинулись на запад, почти к самой реке по названию Тицин. А по слухам – так оно и оказалось в действительности, – на том берегу Тицина находились римские легионы. Ими командовал, как говорили, знатный римлянин по имени Сципион.
Теперь, когда и эта битва позади, а мы идем прямиком на Рим (как я полагаю), могу рассказать, как произошла первая встреча с римлянами. Ты ведь любитель всякого рода историй, и тебе, может, пригодится моя писанина…
Стало быть, так: римляне – на том берегу Тицина, а мы – на этом, восточном. Между нами и берегом – порядочное расстояние, оставленное Ганнибалом, как оказалось, с особым умыслом.
Этот вышеназванный Сципион, ободренный тем, что Ганнибал медлит, разбил свой лагерь на порядочном расстоянии от реки – вознамерился переправиться через реку и обосновать лагерь на восточном берегу. То есть Сципион сделал то, о чем мечтал Ганнибал.
Римское войско было никак не меньше нашего, пожалуй, даже больше! Ганнибал выставил вперед пращников, метателей дротов, за ними поставил тяжеловооруженных, а на правом и левом флангах – нумидийскую конницу. Я слышал, как иные очевидцы несколько иначе рассказывают про эту битву, но верь мне, Лахет, сам я стоял лицом к лицу со Сципионом и сам был участником этого побоища. И пусть не рассказывают сказки про то, как случилась битва Ганнибала со Сципионом на Тицине.
Поначалу, видя, как Ганнибал дает врагу возможность обосноваться на левом берегу Тицина (это уж в стране инсумбров), и не только обосноваться, но и укрепиться, воины стали роптать.
Один мой друг, карфагенянин, сказал:
– Ахилл, мы подставляем врагу свою грудь.
Мне нечего было возразить, ибо даже слепцу было видно, что грудь подставляем. А проще сказать – всю голову, по самую шею.
Позже оказалось, что это не совсем так. То есть совсем не так. Но я расскажу по порядку…
Пока эти римляне наводили мост и переправлялись, конница Махарбала (это великий карфагенский военачальник) направилась к соседним племенам добывать хлеб. И тут опять же рассказывают сказки: Махарбалу якобы приказано было грабить италийские племена. Но это неправда! Ганнибал велел дружить с италиками назло Риму, а кто обидит италиков – того наказывать. Так что, друг Лахет, не верь всяким россказням, а слушай мою сущую правду. Тем более если надумаешь что-либо сочинить обо всем происшедшем с нами.
Махарбал со своей конницей добывал хлеб, обменивая его на золото и серебро. Он это делал в то время, как Сципион размещался на нашем берегу.
Лично я в утро битвы видел перед собой римских конников, копьеметателей, а далее в тумане мало что примечал. Слонов Ганнибал не выводил из лагеря потому, что было их всего три или пять – остальные погребены в альпийских снегах.
Я набрал достаточно камней – с острыми гранями и просто плоских галек, летящих далеко, – и стал приглядываться к легионам врага. Мне показалось, что, несмотря на страшные доспехи и шлемы, они такие же люди, как и мы. Мне даже лица их показались знакомыми, словно на одной улице выросли. Были среди них и совсем молодые, и в возрасте, бывалые воины. Но молодых, безусых, было большинство. Скорее всего, набрали их на скорую руку. Как видно, испуг римлян был столь велик, что они бросили в бой малообученных юношей.
У меня в праще лежал увесистый камень – горе тому, в кого он попал бы. В голове моей вдруг мелькнуло: чье копье вонзится в мою грудь? И, говоря по правде, не желал видеть то копье – так мне захотелось жить. И я приказал себе не думать о смерти.
Ты, Лахет, вправе спросить: ладно, ты хотел жить, так чего же полез в самое пекло?
Объясню тебе, Лахет. И лучше всего словами моего друга-карфагенянина.
– Ты слышал слова командующего? – сказал он.
Я кивнул.
– Он обещал всем землю.
– Да, так.
– Свободу рабам, прислуживающим своим начальникам.
– Верно.
– Много золота каждому.
– Разумеется.
– Ты слышал его клятву?
– Не только слышал, но и видел, как он клялся…
– Как поклялся он и как размозжил голову ягненку?
– Да. В знак того, что исполнит свою клятву, или же пусть, в противном случае, боги размозжат камнем голову ему, как этому ягненку. Верно?
– Да, верно.
Мой Лахет, золото, земля, слава манили нас, и мы верили Ганнибалу. Как себе самому. И даже больше.
У нас чесались руки. Всем хотелось поскорее кончить с этими римлянами и победителями войти в Рим. И мне того же хотелось.
И еще про одного чудака расскажу тебе. Звать его Бармокар, карфагенянин. По-моему, чуточку трусоват он. Осторожен. Не просто, а от избытка ума. Ибо трусить можно только от этого, от ума. А отчего же еще?
Я же не трусил по двум причинам: первая – я служу за хорошие деньги, а второе – желаю еще больше денег и земли. Я стараюсь не думать о смерти. А тут подходит ко мне этот Бармокар, не видавший в глаза римских легионов, и спрашивает:
– Ахилл, они из железа? – Серьезно спрашивает, с тревогой.
– Нет, – говорю, – они из плоти и крови. Как и мы.
– Слушай, – говорит, – я люблю. Впервые в жизни.
– Это хорошо, – говорю.
– Ничего хорошего. А если он меня убьет?
– Кто?
– Один из этих, закованных в доспехи.
– А разве на тебе нет доспехов?
– У них лучше.
– А ты отбери у них и носи сам.
– Ты думаешь?
– Не думаю, а даю верный совет.
– А если убьют?
– Возможно…
– Но я же люблю. Как же она?
– Кто? Та девушка?
– Нет, любовь.
И у него сверкнули глаза. Неужели, думаю, слезы? А ведь с виду этот карфагенянин немножко грубоватый – неуклюжий, приземистый.
Мне стало смешно при слове «любовь», которое было произнесено с юношеским придыханием в полсотне шагов от смерти. И я сказал себе: он или трус, или настоящий человек – господин сам себе. Если не господин, то, во всяком случае, не слепой раб некоего господина. У него своя голова. Правда, я не совсем понимаю таких, которые, боясь смерти, идут на смерть. Что надо этому Бармокару под стенами Рима, если любовь сильнее богатства и славы? Я, признаться, не совсем понимаю. А ты, мой Лахет?..
Я сказал карфагенянину:
– Гляди в оба, а иначе размозжат тебе голову, и тогда вовсе не до любви будет.
А он и глядел в оба. Глядел и бледнел при этом. Мне все-таки кажется, что трусость была в нем, а не любовь. Думает о смерти тот, кто трусит на поле боя. У меня и в мыслях нет, что камень прошибет мне голову. У меня руки чешутся, когда я слышу ржание вражеской конницы и вижу блеск мечей тяжеловооруженных. Мой камень из пращи несет врагу неминучую смерть, и я горжусь этим. Я никогда не забываю, что эллины победили персидские полчища, что Македонец покорил многих азиатов и достиг пределов Индии…
Погода в тот день была неважная: тепло сменилось прохладой, моросил дождь. Временами проглядывало солнце. И все-таки это не Альпы, и, как говорится, жить было можно.
Должен сказать тебе, что нумидийская конница – прекрасная. Создается впечатление, что и всадник, и конь – одно целое, наподобие кентавра. А мчатся они по полю пуще ветра. Но для этого им нужен простор. Нумидийцев нельзя зажимать холмами или ограничивать их действия оврагами. Лучше всего ровная местность – здесь они разворачиваются в полную силу и сметают все на своем пути. Здесь они непобедимы.
