Ганнибал рассмеялся:
– В Риме не поверят. Там уверены, что я пойду берегом. Они соберут кулак именно на берегу, возле Массалии. Едва ли поверят, что я пойду через Альпы. Он врет, скажут они.
– А все-таки – Альпы?
Ганнибал усмехнулся.
– Вот этого сейчас я не скажу. Даже тебе. Но пусть враги думают, что через Альпы. Римских лазутчиков в моем войске немало. Я уже принял меры, чтобы они не поверили мне.
– Чтобы и я не поверил?
– И ты.
– Не понимаю тебя, Ганнибал, – это слишком для меня большая премудрость. Допустим, и здесь ты прав… Но главное вот в чем: ты собираешься воевать под стенами Рима?
– Что правда, то правда! – Ганнибал встал с места и погрозил кому-то кулаком.
– Прошлую войну мы проиграли… – напомнил Миркан.
– Верно. Из-за карфагенских старцев, из-за этих завистников и купчишек.
– Новую войну мы должны выиграть, Ганнибал?
– Только выиграть.
– А если в войске имеются маловеры?
– Я их отправлю домой. Немедля! Мне нужны верящие в победу, мне нужны беззаветно преданные! Остальных я отошлю назад!
Ганнибал заметно возбуждался: шагнул влево, шагнул назад… Взмахнул рукою, словно в руке держал меч.
Старик расчесывал бороду. В задумчивости.
– А Сагунт? – спросил он.
– Что – Сагунт?
– Чтобы перейти Пиренеи, надо пройти через Сагунт.
– Разумеется.
– А договор?
– Какой договор?
– Не тревожить сагунтинцев, не переходить через реку Ибер.
Ганнибал нагнулся к старику и прошептал:
– А сами римляне соблюдают договоры?
– В общем-то…
– Нет, нет, нет! – вскричал Ганнибал. – Они рвут их, когда это им выгодно. Вот и я рву. Начихал я на договор! – Он уже говорил на своем, финикийском, на наречии карфагенских моряков и рыболовов.
– Это не годится, – упорствовал старик. – Начихать на Ибер, начихать на Сагунт, начихать на договоры?
– Именно!
Старик недоуменно развел руками:
– Они бы себе не позволили…
– Римляне! – Ганнибал подбоченился. – Римляне? Да они порвут любой договор, если это сулит им выгоду.
– А тебе сулит?
– Да, да и еще раз – да!
– Это очень, очень нехорошо.
Ганнибал молча глядел на старика. А тот сидел не двигаясь, словно каменный.
– Ладно, – сказал Ганнибал. – Я говорил об этом утром, но повторяю: олкадские разбойники могут ограбить наших купцов. Запросто. Тогда-то мы и накажем олкадов. Если сагунтинцы забеспокоятся и начнут роптать – мы пойдем и против них как против покровителей олкадских разбойников.
– А если заропщет Рим?
– Мы объясним.
– А если он не поймет?
– Тем хуже для него – что и требуется!
Старик покачал головой. Ганнибал не понял, что это означало: одобрение, неодобрение, сомнение, непонимание… Он решил высказать свои мысли более отчетливо:
– Уважаемый Миркан, у меня нет от тебя особых тайн. Я отослал в Карфаген свою жену. Она ждет ребенка. Ты, надеюсь, понимаешь, что это означает…
– Войну?
– Да, войну. Я наношу удар по олкадам. Почему? А вот почему: сагунтинцев это взволнует. Но на помощь олкадам они не придут – силенок не хватит. Они обратятся к Риму, к старым римским интриганам. Рим будет петушиться. Может быть, попробует помочь сагунтинцам. А что это значит? Это значит, что они задирают нас. Ах, задирают?! Стало быть, нарушают договор. Ах, нарушают договор?! Стало быть, руки у нас будут развязаны, и никто не упрекнет нас в том, что мы пошли на Рим.
– Так-таки прямо на Рим?
– Только на Рим! Гидре надо отрезать именно голову, ибо хвост у нее всегда живуч – отрастает. Сицилия, Иберия, Галлия – все это мелочь! Надо нанести удар в самое сердце разбойничьей державы…
– Кстати, и они нас обзывают точно такими же словами.
Ганнибала точно ужалили:
– Обзывают?! А ты повторяешь их дурацкие слова?
– Не повторяю, Ганнибал, а напоминаю…
– Не надо напоминать о всяких глупостях. Ты полагаешь, Миркан, что ежели эти мужи носят тоги и заседают в сенате – они мудры, непогрешимы в своих решениях? Как бы не так! Я докажу, что они не только глупы, но и трусливы на поле боя. Да, да, докажу! И не буду особенно тянуть с доказательствами.
Ганнибал горячился. Он пригласил Миркана вроде бы для того, чтобы выслушать возражения, но в глубине души рассчитывал на поддержку. Ганнибалу не нужны колкие слова и мысли, ему требуется поддержка – полная, недвусмысленная. Война с Римом – дело нешуточное. Войско должно быть сплочено. Ни одного инакомыслящего! Ни одного паникера! Ни одного маловера! Все сжато в кулак, все действует как один человек, как один воин. А эти глубокомысленные умствования пусть каждый оставит при себе. Война – дело решенное, и нечего тут философствовать, как в Афинской академии. Многословие в такое время есть словоблудие, и оно должно немедленно пресекаться…
– Позволь, – сказал старик, – зачем же ты позвал меня? Почему требовал откровенности? На всякий случай имей в виду: я всегда с тобой, что бы ты ни предпринял.
Ганнибал вдруг остыл.
– Извини, – сказал он, – я погорячился. Разумеется, важно и иное, чем мое собственное, мнение. Я хочу послушать другие слова, выслушать что-то важное, пусть даже неприятное.
Старик кивнул.
– Да, Миркан, хочу, чтобы на меня взглянули со стороны и…
– Нет, – твердо заявил старик, – тебе этого не надо. Ни к чему! Ты решил – ты и действуй. Я просто поддался первому чувству. По здравом размышлении говорю тебе: действуй как знаешь, как решил.
– Такой совет мне известен, – проговорил Ганнибал. Он заложил руки за спину и ринулся было вперед, словно в атаку, но застыл на первом же шаге. – Нет, Миркан, я не этого ждал от тебя.
– А чего же?
– Отеческого наставления.
– А ты его примешь? Только откровенно. Я только что высказал тебе кой-какие мысли, которые тебе пришлись не по душе. И тогда я сказал: действуй как знаешь.
Ганнибал стал перед стариком как вкопанный. Постоял, постоял, что-то обдумывая.
– Все сложно в этом мире… – начал он.
Старику показалось, что и тоном речи, и строем эллинской фразы Ганнибал вдруг обернулся человеком мудрым, опытным, понимающим всю тяжесть взятой на себя ответственности – ответственности единоличной, без всякого обращения за советом к верховной власти в Карфагене. Все это было рискованно, и только полное достижение цели могло оправдать подобное самоуправство (с точки зрения Карфагена).
Ганнибал продолжал:
– Наши купцы плавают во всех водах. Никто не в состоянии чинить им преграды. За одним исключением. Ты знаешь, кого имею в виду: это – Рим. Он торопливо строит свои длинные суда, он скоро будет полностью господствовать на море. Что будет тогда – скажи? Об этом думают интриганы в Карфагене – эти жадные до чужого золота торгаши, заседающие в Совете? Однажды дело дошло до столкновения с Римом. И мы оказались в проигрыше. Стыдно нам за то поражение. Очень стыдно! Когда мы утвердились здесь, на Пиренеях, и стоим твердой стопой, мы обязаны спросить себя: что же дальше? Что нам делать с нашим стотысячным войском, нашими всадниками, нашими боевыми слонами? Стоять и ждать погоды? Но какой погоды? – Ганнибал поднял вверх сжатый кулак. – Вот – мы, вот – наша сила. Сколь же долго мы будем его держать на весу? Это не праздный вопрос афинского ритора. Это наша реальность. Жизнь сама подсказывает, что нам делать.
– Что же? – наивно спросил старик.
– Идти на Рим, добить сенаторов на их Капитолии и с богатством и триумфом вернуться домой.
– Все это хорошо лишь в одном случае…
– Каком? – нетерпеливо спросил Ганнибал.
– Если считать, что в Риме сидят одни дураки. Это я говорю к тому, чтобы ты семижды все отмерил.
Ганнибал сказал уверенно:
– Я отмерил шесть раз, а сегодня отмерю в седьмой. Понимаю твои предостережения, понимаю и принимаю соответственную меру. А она, эта мера, только одна: мы должны победить! Нет другого выхода!
– Почему же? – тихо сказал старик. Он указал пальцем на высокое небо.
