– У Машеньки тридцать девять и шесть. Я голову потеряла. Хоть бы позвонил. Ведь трубку снять.
Задерживая дыхание, Андрей заглянул к дочке. Машенька сидела в кровати, свет настольной лампы, направленный от нее, блестел в черных стеклах незашторенного окна.
– Что все говорят: больна, больна… Ничего я не больна.
А голос плачущий, а глазки от температуры маслянные.
Обычно к заболевшему переселялась мать. Но в этот раз, искупая вину, Андрей остался ночевать с дочкой.
– Болеть, если хочешь знать, тоже приятно,- утешал он Машеньку тихим голосом.
Всякое проявление жизнерадостности в такой момент было бы названо Аней «оптимизм от рюмки водки».- Болеешь – все тебя любят, в школу ходить не надо… Я, когда учился, любил болеть. Только вот не получалось. Ребята пропускают, а я все в школу хожу.
– Ты обещай, что разбудишь меня в школу.
– Договорились. Только и ты дай слово: если что понадобится, будишь меня.
Он лег с намеренном караулить Машеньку. Зачем это нужно, он, честно говоря, не понимал. Аня умела спать и все слышать: стоило ребенку пошевелиться, она уже поднимает голову с подушки, вглядывается трезвыми глазами. Сегодня он был вместо нее, значит, должен все точно выполнять. И не заметил, как заснул.
Проснулся он от странного, страшного звука: там, где была кровать Машеньки, слышалось хрипение. Опрокинув что-то в темноте, включил лампу. Желтый свет ослепил на миг. Машенька стояла в постели длинная, в длинной рубашке, и, вздергивая плечиками так, что проваливалось под ключицами, силилась вдохнуть, вся красная, уже начинавшая сипеть.
– Только не бояться, только не бояться! – зачем-то схватив ее на руки, говорил он, сам леденея от ужаса.
Но уже бежала сюда Аня, на бегу не попадая в рукав халатика.
– Окно! – И выхватила у него ребенка.- Настежь!
Морозный воздух дохнул в комнату.
– Ты дышишь! – говорила Аня сердитым голосом.- Чего ты испугалась? Дышишь. Иначе бы ты задохнулась давно.
– Я… я… не могу…- с рычанием вместо дыхания говорила Машенька, по шею укрытая одеялом.
И уже не красное было лицо, а синюшная желтизна проступила вокруг носа и губ. Он видел ясно: ребенок умирает.
– Можешь! – внушала мать.- Чего ты не можешь? Тебе дышать трудно?
Машенька кивнула, и слезы обиды оттого, что ее же еще и ругают, пролились из испуганных, как у совенка, глаз.
– Горячей воды! – тихо и быстро сказала ему Аня.- Ведро целое.
Понимать, рассуждать он был сейчас не способен. Он мог только верить и выполнять.
Бегом внес ведро. Закрыл окно. Машенька дышала с хрипом, но была жива.
Закутанную в одеяло, посадили ее на постели ногами в горячую воду. Он сидел напротив на корточках. И в эти минуты, когда он смотрел на ребенка и ждал, все ценности мира потеряли для него цену. И то, что недавно казалось несчастьем, сделалось ничтожным в его глазах.
А когда дочка с мокрыми еще глазами, его пожалев, выговорила пресекавшимся голосом: «Папа, ты не пугайся… Я уже дышу… Видишь?» – в нем что-то дрогнуло, он еле сдержал себя.
Через полчаса прибыла «неотложная помощь». Врач, молодая, с мужской хваткой и мужским складом лица, выслушала ребенка, выслушала, что сделано: «Так… так…» – глянула поочередно на обоих родителей, определяя, кто тут более разумный, спросила Аню:
– Вы врач?
– Нет. Но двое их у меня…
– Можно было еще поставить горчичники. Вот сюда. Сухую горчицу в воду. Но в принципе все правильно. Вот так протекает этот грипп. С ложным крупом.- С телефонной трубкой в руке она набирала номер.- Иногда не ложным… Это я,- сказала она в трубку деловым голосом.- Вызовы есть? Записываю…
На исходе ночи Андрей, которого теперь переселили к Мите, услыхал, как щелкнула дверь, вскочил. По коридору шла Аня.
– Что? Опять?
Она прошла на кухню, села.
– Дай что-нибудь. Сердце… останавливается…
Она сидела слабая, вялая, даже глаза закрыла. Сказала как сквозь сон:
– Кофейник поставь… Моторчик завести…
Уже звенели трамваи. В осыпающихся с проводов синих искрах, они проходили внизу в темноте, светя желтыми, обросшими морозным инеем окнами.
– Эх ты.- Аня улыбнулась слабой улыбкой.- А еще на фронте был. Как же ты там не терялся?
– На фронте другое.
Этого не объяснишь. Там от него зависело. Ну, не вся война, а все же. А здесь он, мужчина, чувствовал себя беспомощным.
Между тем до Нового года оставалась последняя неделя. Уже началась предпраздничная спешка. Несли елки по улицам, стояли очереди за апельсинами, и народу в городе прибавилось вдвое.
А в их квартире день только тем и отделялся от ночи, что под утро у Машеньки спадал жар. Раскрывались шторы, начиналось проветривание, умывание, уборка, на какое-то время ребенок, освеженный, чувствовал себя лучше. Потом температура вновь начинала расти, и впереди была ночь.
В доме разговаривали тихими голосами, телефон прикрывали подушкой, уходя, старались не стукнуть дверью. Отяжелевшая от бессонных ночей, раздражительная, Аня даже Митю забросила.
За окном хлопьями валил снег, мальчишки в валенках, разогревшиеся, дышащие морозом, расстегнутые, здоровые, сражались в снежки и галдели так, что здесь, за двойными рамами, слышны были голоса, и Машенька отраженно улыбалась их веселью.
– Ты знаешь, я никогда не завидую,- говорила Аня, и глаза у нее были фанатичные.- Я никогда не завидовала никому. Но я завидую здоровью детей!
А он ничего не мог поделать с собой: в эти дни ему как никогда хотелось работать.
Был объявлен конкурс на строительство кинотеатра на две тысячи мест. Он решил в нем участвовать. Среди ночи он просыпался с ясной головой, бесшумно выходил на кухню. Он приспособил здесь чертежную доску. Плотно закрывалась дверь, приоткрывалось окно. Щурясь на слепящий под электричеством белый ватман, закуривал сигарету, чтоб успокоиться.
Но иногда, глядя на ватман, он видел другое здание. Слово сказанное имеет свою силу. Он сказал, что хотел бы построить дом отдыха, виллу, и теперь видел его. И видел место на земле, где ему стоять. В прошлом году они шли с Митей на лыжах, миновали поляну, перебрались через овраг, входили в лес. Он оглянулся и долго стоял и смотрел. Вот здесь. Небо, снежная даль, лес, ярусами поднимающийся вверх.
Среди природы, и само здание – часть ее.
– Ты можешь хотя бы ночью не петь?
Заспанная, в халате, Аня вошла в кухню, жмурясь от света.
– Ребенок болен, не знаю, отчего у тебя праздник? Только удалось задремать наконец…
Он внутренне сжался, как сжимался все эти дни, оттого, что он такой здоровый, ни хворь, ничто не берет его.
– Я сейчас уберу. Это так просто,- говорил он, разгоняя дым рукой.
– Вот в этом вся разница между нами. Ты любящий отец, я ничего не хочу сказать.
Но для меня они – вся жизнь, а ты… Ты и без нас будешь жить. Да, да, это так…
Ты только без своего дела жить не можешь.
И увидела, что он смотрит на нее остановившимся стеклянным взглядом: он не видел ее сейчас и не слышал.
В воскресенье рано-рано позвонил Борька: он узнал телефон профессора. Молодой.
Светило. Дождавшись десяти – до этого часа, ему казалось, профессора по воскресеньям спят,- Андрей стал звонить. По счастью, профессор был не за городом.
