– Ну не умница? – чистосердечно умилился Борька.- Ты посмотри на стол: и врагу не жалко, и хорошего человека угостить не стыдно. Это она меня спасает от разорения.
Он разлил по рюмкам замороженную «столичную»; на побелевшем, заиндевелом стекле остались протаявшие следы пальцев.
– Ну, помянем старика.
– Вот от кого не ждал…
Выпили. А все как-то сосало в душе, тянуло беспокойно. Андрей поискал глазами повместительнее что- либо. В фужере шипел, постреливал боржом. Но Ирочка на расстоянии углядела, очень уж она за Борькиным гостем ухаживала:
– Вам чистый фужер?
Налили в эту посуду. Потом Андрей медленно жевал хлеб, ждал. И наступил этот момент, когда все отодвинулось на расстояние, потеплело перед глазами.
– Жаль старика.
Борька сказал:
– Умер он не сегодня. Сегодня только вынос тела. А вот когда свой талант загубил.
– Жаль, Борька. Все равно жаль.
– Разве ж не жаль? Жизнь прожить – тут мужества надо поболе, чем один раз смело умереть. На целую жизнь.- Борька с сомнением покачал головой.
А в общем, это и их жизни часть ушла вместе с Немировским. И не в том дело, что они крепче его оказались или смогли устоять, но дело еще и в том, что на изломе их жизни время обнажило многое и увиделся простым глазом иной масштаб цен.
– Нет, ты подумай, ведь не от пули! На войне хоть пулей, миной убивало. Ну от чего умер человек? Танки шли? В президиум не выбрали. И вот этого сердце не выдержало.
– Болезнь века! – басил Борька.- На первом месте среди всех. Рак, автомобильные аварии и те уступают. Отстают.
– Ну что терял, если подумать? Блага? Всем им две копейки цена в базарный день.
– Так это разве умом решается? Давай за твоих детей.
– За них – давай.
– За Машеньку, за Димку. Ох, долгий путь! Ладно, отец. Давай. Хорошие у тебя дети. Мне другой раз кажется, что это мои.
– Учту, когда помирать буду. Сиротами не останутся.
– Давай.
– Меня Митя на днях спрашивает,- заговорил Андрей, когда опять закурили.- «Папа, почему вы говорите «вечные вопросы»? Они потому вечные, что на них ответить нельзя?» Ведь вот маленький еще, а головенка работает. Чего-то она думает там…
Это чудо, если представить… Миллионы, миллиарды лет. А между миллиардами и миллиардами – свет вспыхнувший. Искорка. Сколько затоптано таких! И вот думает, понять хочет. Нет, говорю, сын. Они потому вечные, что на них самому отвечать надо. И каждый раз – своей жизнью. Страшно за них, Боря.
– А ты не страшись. Может, еще гордиться будешь.
– Да, так… Я тебе другой раз завидую.
– А я тебе.
– И все же ты – свободней. Знаю, не дети, не семья, характер вяжет. А все-таки, чтоб делу служить…
– Какой тебе свободы надо?
Но тут в зал, соблюдая субординацию, теснясь в дверях, начали входить офицеры.
Открытые кители, свежие рубашки под галстук, сами все как после бани, офицеры рассаживались за столами, очень сдержанные в предощущении. И изо всех концов зала, где обедали штатские, смотрели на них дамы, светло улыбались.
Сразу забегали, замелькали с подносами официантки: в присутствии такого множества военных мужчин зримый интерес обрели их старания.
Места занимали по чину. На нижнем конце стола потесней усаживались взводные. И такие они были только что выпущенные, в звездочках, блестящих пуговицах, золотистые и новенькие, как выщелкнутые из обоймы на ладонь пистолетные патроны.
Из всех возможных боевых наград их груди пока что украшали значки выпускников военных училищ, очень похожие на значок гвардии.
На этом нижнем конце стола не хватило и приборов и мест. Все это срочно доносилось, доставлялось, трое лейтенантов, хмурые от смущения, ждали стоя. А у окна препирались, тыча пальцами в счет, метрдотель в черной тройке, почтительный, но непреклонный, и пожилой, докрасна разволновавшийся майор.
– Твои,- сказал Борька,- артиллеристы.
– Артиллеристы,- сказал Андрей.
И улыбались, в юность свою глядели. В их лейтенантскую пору и звездочки и эмблемы за неимением вырезали из консервных банок, а молоды они были так же. Но, странное дело, не казались себе молодыми.
Их ровесники сидели на другом конце стола: майоры, подполковники. Но и капитаны там были тоже. Всё еще капитаны. Лица словно заветрены на всю жизнь. И многие, видно, надорваны. Но все прямы, долго способны еще тянуть лямку.
Волнуясь отчего-то, Андрей смотрел на них. Ах, какими выносливыми были те артиллерийские лошади со стертой до кожи шерстью, с растертой в кровь кожей, как они яро влегали в постромки, как упирались дрожащими от натуги ногами. И тянули, тянули, где и трактор глох. А когда убьет бомбой, жиловатое мясо, навылет пропахшее потом, бывало, не уваришь в ведре. Ему даже запах тех костров почудился, будто допахнуло издалека. Грохнув стульями, встали офицеры: это в конце стола поднялся полковник с рюмкой в мясистой руке. Он молод годами, моложе многих за столом, плотный, свежий, с двумя рядами наградных колодок: все послевоенные медали. А из той поры голубенькая «За отвагу». Видно, самый краешек войны застал. Рос полковник уже в мирное время.
Он говорил, не напрягая голоса, не все его слова были слышны на отдалении, но офицеры стояли прямые, повернув головы в его сторону. Полковник чуть-чуть улыбнулся тугими губами, поднял рюмку на уровень глаз, строго смотревших сквозь улыбку. Все выпили махом, сели. За столами, где обедали с дамами, сочувственно улыбались, особенно понимающе – дамы.
И загудел зал множеством голосов, запорхали над офицерскими погонами белые кокошники официанток. И уже оркестранты раскладывали на эстраде, доставали из футляров блестящие, как в операционной, инструменты.
А Андрей все поглядывал на своих ровесников. Не так уж много их за столом, где поколение за поколением – как волна за волной: к концу спадающие, в начале самые полноводные.
Может, в том все дело, что отбился он от строя, а ему по силам лишь в общем строю? Как все было ясно, как в ладу с самим собой! И долг, и совесть, и приказ – всё слилось, в одну сторону нацелено. И нужно было не рассуждать, а выполнять.
А Борька смотрел на него, как с листа читал.
– И ты же, Андрюха, свободы хочешь? Нет, она тебе не нужна.
Опустив веки, Андрей разминал сигарету. Лицо спокойное до безразличия.
– Свободы мне нужно одной: выполнять свои обязанности.
– Так это же каторга. Из тюрьмы бежали, из-под расстрела бежали, а от этого еще не убежал никто.
– Может, так.
– Так, Андрюха, так! И все дано, а не свободен. И отнято все – тоже не свободен.
«Да, к стае вновь не прибьешься,- думал Андрей.- А что-то заложено, что не дает поступать иначе. Что это? Зачем дано?»
– А знаешь, кто свободен? Твой бывший друг. Я видел, как ты глазки опускал, когда он толкал речь свою. А я смотрел. Я слушал и смотрел. Вот истинно свободный человек. Любым стилем в любую погоду.
