пила из кружки молоко, глядя на закат. Теперь автоматический шлагбаум сам ходил вверх-вниз, подымался и опускался. У первых домов встретил на улице Клаву-почтальона. И так что-то обрадовался ей, чуть не погладил рукой по голове.
– Ну что, Клава, как живешь?
– Живу – старюсь.
А брови подчернены, сама принаряжена. Жизнь берет свое.
– Сын растет?
– Бегает.
Куда-то Клава торопилась. В новых туфельках, чуть припыленных, спешила, догоняла свою судьбу, и была вся как этот день воскресный.
Встретил он и Лешу. Посидели, покурили на берегу под старой ветлой, у которой вся сердцевина выжжена: мальчишки костер разводили в ней.
Внизу вровень с водой лежала на грунте затопленная лодка, только нос и корма немного выступали из воды. Хорошо было сидеть вот так и смотреть на реку.
Спокойно. Изредка ветром наносило с полей рокот трактора, еще чутче становилась тишина.
Вернулся он домой под вечер. Аня встретила его известием:
– Тебе звонили от Николаева, от директора химкомбината.
Обрадованная за него, она ждала, что и он обрадуется.
– Просили сразу же, как только приедешь, позвонить.
Но известие он принял до безразличия спокойно. Нет, не будет он звонить, да еще в воскресенье вечером. Что за срочность такая? Столько дней было, никто не спешил. Разыщут, если нужен. Достаточно он суетился последнее время. Весь этот год прошел в суете. И все не по делу. Даже мысли в голове одни суетливые: кто посмотрел? как посмотрел? где, что, кем сказано? Он не места себе ищет под солнцем: опоздал – займут. Он работник, а работники сегодня в цене. И все нужней, нужней становятся.
В жизни человек должен делать одно дело – своё. Главное. А в вечном стремлении совместить несовместимое чем-то одним платить приходится. И для начала всякий раз платят совестью и талантом. А потом уже и дать нечего. Вот так на этом пути обретений и потерь. Каждый думает, что он перехитрит жизнь, а перехитрить удается себя самого.
Конечно, все это и до него было известно и понятно людям. И сто и тысячу лет назад. Но мы-то живем свою жизнь впервые и всего один раз. В молодые годы о многом думается с легкостью: это до меня было. Старше становишься, начинаешь понимать: это было со мной, потому что их жизни – часть нашей жизни. И чужой опыт тогда только твоим становится, когда свой есть, когда побьешься об жизнь боками и она тебя чуть-чуть уму-разуму научит. И не все дело в том, чтобы понять.
Надо еще решиться, твердость в себе найти. Вот это главное.
Ему позвонили утром в мастерскую:
– Товарищ Медведев? Вы самый и есть?
Голос какой-то запаленный, словно человек не по телефону говорит, а бегом бежит.
– Сейчас с вами говорить будут…
Андрей сел на стул. Достал сигареты. Между ним и Полиной Николаевной – стол, пишущая машинка, телефон, от которого растягивается к трубке провод-спираль.
Дверь в кабинет, пустовавший теперь, как раз перед его глазами.
– Давайте закурим, Полина Николаевна.
Она что-то почувствовала, заволновалась, массивная брошь задвигалась на ее груди.
Привстав, Андрей протягивал газовый огонек зажигалки, а в трубке уже другой был голос. Молодой, умягчающий слух, с бархатистыми нотками:
– Андрей Михайлович? Это вас химики беспокоят. От товарища Николаева.
«Беспокоят…» Ох, беспокойте нас, беспокойте! И удивлялся себе одновременно: что так спокойно ему? Словно не про него речь.
– Сейчас с вами будет говорить лично Константин Прокофьевич.
Как будто даль открылась там: слышны стали голоса и шум какой-то. Но все же рано включили кабинет: как раз Николаев спрашивал грубовато: «Как его имя-отчество?»
За это время Андрей и сам прикурил и затянулся хорошо так пару разочков. «Андрей Михайлович»,- подсказали там.
– Андрей Михайлович? – раздалось в трубке.- Здравствуйте. Вы могли бы сейчас приехать к нам?
«К нам». Не «ко мне». И отчество подождал. Это где-то без отчества обходятся, а в России оно не просто далось, потому и многое значит. Вот если по отчеству, разговор приобретает смысл.
– Смогу,- сказал Андрей.
А все что-то в нем упиралось. Потому, наверное, что это последние минуты, пока он еще свободен, пока ему нечего терять.
– Машина за вами выходит.
Время опять начало разгоняться. А пока что они сидели с Полиной Николаевной и курили. Как перед дальней дорогой.
– Кажется, жизнь запускает меня на новый виток,- сказал Андрей.
И показалось ему, что Полина Николаевна вдруг быстро зашептала что-то про себя.
Он засмеялся, сжал ее руку:
– Милая Полина Николаевна!
Честное слово, он был тронут.
Его ввели в директорский кабинет в тот момент, когда совещание там кончилось.
Люди складывали бумаги, сворачивали чертежи на длинном столе и выходили.
Остались кроме Николаева двое. Он их представил: парторг Скурихин Андрей Павлантьевич, заместитель директора Милованов Георгий Лукич.
– Мы с вами тезки.- Скурихин улыбался ласково и ласково руку пожимал.
Конечно, для такого разговора надо бы знать поточней, что ему предшествовало, по каким линиям шло, почему спешка началась. Информация – мать интуиции. Но нет так нет. Все же сорок один год он прожил на свете.
От той мимолетной встречи в перерыве совещания, когда Смолеев, сказав несколько полушуточных, как бы необязательных слов, познакомил его с Николаевым, который глядел хмуро, от той встречи к сегодняшнему разговору, несомненно, прочерчивалась линия. Скурихин мог улыбаться. И если получше поглядеть, то выходит, что они со Скурихиным не только тезки по именам – они еще и по делу крестники. «Однодельцы», как скажет юрист.
Тем временем сели, и разговор начался. Николаев говорил, не напрягая голоса: установочно, властно. И чем масштабней он развивал мысль о том, какой дом отдыха, вернее, комплекс намерены строить, тем все более похоронным становилось лицо Милованова. Он за каждым директорским словом рубли считал. Неожиданно завозил короткими руками по столу, как будто сгребал что-то или искал.
– Вы бы нам хоть нарисовали что-либо для видимости. Хоть на бумаге поглядеть, подо что деньги бросать. Деньги-то ведь какие!
– Ну, ты уж сразу-то не пугай, Георгий Лукич,- взял Андрея под свою защиту Скурихин.- Тут все же творческий процесс. Это мы к твоему характеру привыкли, а человек творческого труда – это, знаешь, совсем другой механизм…
Директор снял очки, дужкой почесывал широкую переносицу.
– Сразу не испугаешь, потом не испугается, Лукич дело знает.- И улыбнулся враз всем лицом.
– Лукич, Лукич… Последний человек на комбинате Лукич!
При небольшом росте и женственной мягкости форм лицо у Милованова было желчным.
А может, напускал на себя, роль такая.
Но Скурихин и тут шуткой смягчил:
– Так ты нам, Георгий Лукич, всю свадьбу испортишь. Фигурально выражаясь, невесте только еще предложение делают…
– То-то, что оженят, меня не спросивши! – И Милованов по мягкой шее похлопал себя звучно. И даже покраснел.
