— Именно он рассказал тебе о проклятии. Не кто-то другой, а Магистр Хонна. Это важно. Я знаю разных людей, которые у него побывали. Некоторые рассказали мне, что за правду о себе выяснили, другие — нет. Но я видел, в каком состоянии они вернулись от Правдивого Пророка, и этого вполне достаточно, чтобы делать какие-то выводы. Пока похоже на то, что под видом пророчества он выдаёт всем что-то вроде инструкции, как жить дальше. Видимо, соскучился по ученикам.
— Но я уже говорил тебе, на самом деле, наше сознание само…
— Да, я помню. Но не могу не учитывать волю самого Хонны. Хорош бы я был, если бы такую волю — и вдруг не учёл! Я, видишь ли, имею некоторый опыт переговоров с собственным сознанием. И знаю, что получив возможность высказаться, оно всегда старается выдать как можно больше информации разной степени важности сразу — намолчалось уже по самое не могу! На то и пророк, чтобы выбирать, какую часть озвучить вслух. И я уверен, Хонна выбирает совсем не наобум. Говорит каждому именно ту правду, из которой при должном подходе можно извлечь максимум пользы. Лично я до сих пор в ужасе от того, что он сказал Меламори, но не могу не признать, что ей эта правда была нужна как воздух, хоть и не слишком желанна. В Нумбане мы с Нумминорихом целый день расспрашивали очевидцев о людях, вышедших из палатки Правдивого Пророка. Их описывали как счастливых, удивлённых, исполненных энтузиазма, задумчивых, растерянных, иногда сердитых, но отчаявшимся не выглядел никто. Ты — первый такой счастливчик. И знаешь, что это означает? Ты тоже получил инструкцию. Хонна просто рассказал тебе, что именно следует срочно исправить. Правда, не объяснил, как. Но ты всегда любил сложные задачи.
— Да не то чтобы я так уж их любил, — неожиданно признался Шурф. — Просто они всегда мне доставались. И я постепенно привык, что решение сложных задач и есть моя жизнь. И согласился с тем, что она именно такова.
— Вот и продолжай в том же духе, — твёрдо сказал я. — Пока мы не разберёмся ещё и с этой задачей. А потом — каникулы. Пляж, хорошая книжка, берцовая кость какого-нибудь вкусного древнего колдуна в зубах, всё как ты любишь… Кстати о каникулах, ты не возражаешь, если я тут немного посплю?
— Тут? — изумлённо переспросил Шурф. — В моём кабинете?
— Ага. Не беспокойся, в своё время я выучился спать в кресле не хуже, чем в постели. Спасибо Джуффину, с таким рабочим графиком, как он устроил мне в первые годы службы, это был единственный способ выжить.
— Но послушай…
— Дружище, — сказал я, — штука в том, что завтра у меня очень непростой день. Даже думать сейчас не хочу, что он настанет, но это всё равно случится, факт. Поэтому мне обязательно надо хоть немного поспать. А дома у меня ничего не получится. И в любом другом месте, боюсь, тоже. Мне сейчас нельзя оставаться наедине с собой. Потому что наедине с собой — это означает наедине с исчезающими урдерцами, собравшейся в Арварох Меламори и твоей проклятой Тенью на закуску. Которая, будем честны, прекрасно заменяет полудюжину осиновых колов в сердце, где и без них живого места уже нет. Но! Пока я тут, у тебя в гостях, я, во-первых, отлично держусь, сам видишь. А во-вторых, даже не притворяюсь, а действительно чувствую себя этаким сказочным героем, которому всё по плечу. Я же не просто люблю выпендриваться, я это по-настоящему умею. Поэтому в твоём кабинете буду спать как младенец. Вернее, как усталый герой перед свершением очередной дюжины подвигов. Я понятно объясняю?
— Да, вполне. Причудливый способ управления собственным настроением. Но если для тебя он работает, не стану оспаривать его право на существование. Затруднение однако состоит в том, что завтра на рассвете ко мне в кабинет должны явиться представители Королевской Письмоводительской Канцелярии для малосущественных, но, к сожалению, совершенно неизбежных на данном этапе переговоров об изменении порядка деловой переписки между Орденом Семилистника и Его Величеством. И отменить эту встречу я уже не могу.
— Ну значит, вытолкаешь меня отсюда за четверть часа до её начала. Я тебя, конечно, возненавижу, но ненадолго. К полудню пройдёт.
Не дожидаясь ответа, я перебрался в самое просторное кресло. Залез в него с ногами, кое-как уложил голову на подлокотник. Действительно вполне можно жить.
— Ладно, — сказал Шурф. — Договорились. Вытолкаю за четверть часа.
Я даже во сне не забывал об этом его обещании.
Мне снова снилось, что я играю в Злик-и-злак с сероглазой незнакомкой, и во время игры я то и дело повторял: надо поторапливаться, скоро меня разбудят, и хорошо бы к тому моменту успеть закончить нашу партию, иначе весь день насмарку, вместо того, чтобы заниматься делами, буду обдумывать очередной ход и сокрушаться об отсутствии кубиков, поэтому давай уже, передвигай свою фишку, злок-йок, не мой, а лиловый — эй, погоди, это, что ли, получается, я уже продул? Не пойдёт. Давай ещё раз, только быстро, быстро!
А сероглазая смеялась: конечно давай, куда ты спешишь, всё время этого Мира — наше. Неужели ты до сих пор не знаешь, что время во сне течёт не так, как наяву, и можно сыграть сорок тысяч партий, задремав всего на пару минут? А можно проспать сутки и даже кубики не успеть бросить, но не беспокойся, сегодня так не случится. В этом сновидении я хозяйка, и время здесь тоже моё. Течёт, как я пожелаю. А мне интересно с тобой играть.
Мне тоже интересно с тобой играть, — думал я. — Так интересно, что ладно, не стану возмущаться, с какой вдруг стати ты хозяйка в моём сновидении, и какого чёрта время тут тоже твоё. И даже имя у тебя не спрошу. Да и что толку в имени, какое мне дело до сочетания звуков, обозначающих твоё присутствие в человеческом мире? По себе знаю: как ни назови, а я всё тот же, глубоко-глубоко, под толщей своих имён, событий, памятей, каждая из которых перечёркивает все остальные, но правдой при этом может быть только сумма, и поди её сосчитай. Так что к чертям собачьим мои и твои имена, лучше кидай кубик, это гораздо важнее любых разговоров, потому что пока ты делаешь ход, вот этот свой излюбленный рисковый приём — не вперёд, как пошёл бы я сам, а назад, на поле, где стоит моя фишка, чтобы получить право дополнительного броска, который может принести тебе мгновенное поражение или, напротив, победу, итог никогда не известен заранее — так вот, пока ты делаешь ход, мне так ослепительно ясно, как следует поступить, не сейчас, а потом, наяву, что волосы дыбом, и я не знаю, чего мне хочется больше: проснуться, вскочить с криком: «Я всё понял!» — и браться за дело, или напротив, надеяться, что поутру я ничего не вспомню и буду свободен от этой невыносимой ясности, с которой ещё поди уживись.
Поэтому, — думал я, — ладно, договорились, в этом сне ты хозяйка, я гость, и как будет, не мне решать.
Когда я проснулся, бледное зимнее солнце стояло уже сравнительно высоко. Судя по его положению в небе, до полудня было ещё не близко, но и рассвет давным-давно миновал.
Если учесть, что проснулся я от падения на пол, станет понятно, сколь удивительной и непредсказуемой штукой казалась мне собственная жизнь в первые секунды после пробуждения. Потом я увидел Шурфа и как-то сразу успокоился. Потому что если он здесь, значит ситуация под контролем, можно особо не раздумывать, что происходит, надо будет — объяснит. А нет, так и плевать.
Впрочем, потом я вспомнил наш вчерашний разговор и крепко пожалел, что вообще проснулся. Вот некоторые счастливчики, говорят, умирают во сне, даже не заметив, что с ними случилось. Умеют люди устроиться, что тут скажешь. Но я — не один из них, локти кусать поздно. Дело сделано, добро пожаловать в жизнь наяву. И не забывай, вчера ты обещал проснуться героем, да ещё и сказочным — кто тебя за язык тянул? А теперь отступать некуда, слово надо держать.
Я улыбнулся так широко, что чуть скулу спросонок не вывихнул. И спросил:
— Слушай, а почему ты не вытолкал меня до рассвета, как собирался?
