Увы, заслуженного наказания вдова понести не могла, потому что, во-первых, фирма была оформлена на имя мужа, а во-вторых, Эмма Павловна всем сердцем любила супруга, и известие о его смерти вызвало у мадам Прянишниковой апоплексический удар, в результате которого ее хватил паралич ног.
Историю эту, как забавный курьез, Богдану рассказал Сергей Николаевич, но она возымела совершенно неожиданное продолжение. Совсем недавно, в глухом железнодорожном тупике одного из питерских вокзалов, о котором транспортный отдел ЧК, видимо, и не подозревал, появился вагон без маркировки, под завязку забитый мешками с гречей. Двое вполне приятных, хотя и не слишком молодых человека за разумную цену меняют продукт на любую конвертируемую ценность. Богдану было назначено на восемь вечера.
Встретились на Невском, у Пассажа. Их было четверо — барыга и трое мордоворотов.
— Приветствую вас, — сказал барыга.
— Мое почтение, — ответил Богдан.
— Ну как?
— Да ничего.
Барыга приподнял брови:
— Совсем ничего?
— Абсолютно.
— Я же вас просил.
— Мне очень жаль.
— Но я могу рассчитывать?
— Бесспорно.
— Хорошо бы в течение недели.
— Постараюсь.
— Как насчет гарантий?
— Гарантий быть не может. Но я постараюсь.
— Это будет — фирма?
— Естественно.
— Так что — звоните.
— Непременно.
— Вы помните мой номер телефона?
— К сожалению, нет.
— Запишите, пожалуйста.
— С удовольствием.
— Хоть это и не телефонный разговор.
— Согласен.
— Может быть, заедете прямо с товаром?
— Охотно.
— Помните адрес?
— Боюсь, что нет...
Разговор был дурацкий, и оба это понимали, но никто не хотел раскрывать карты раньше времени. Встреча вполне могла быть подстроена чекистами или уголовкой, так что осторожность не могла помешать. И когда тема для разговора себя исчерпала, Богдан взял да и ляпнул наугад:
— Как здоровье Эммы Павловны?
Барыгу будто мешком с гречкой оглушили.
— Откуда вы...
Богдан понял, что слишком сильно ткнул в нужную точку, но идти на попятный было поздно.
— Я не знаю. Просто слышал. Но если вы действительно от Эммы Павловны, я готов взять все.
— Все? — еще больше опешил барыга, и тогда Богдану стало ясно, что этот шут гороховый — просто попка и на самом деле возможности Богдана оценивает кто-то из мордоворотов.
— Вы отказываетесь? Ну, тогда ладно. Слава богу, адреса вы мне никакого не дали, так что — адью. — Богдан развернулся и пошел в сторону Желябова.
— Стой, шустрый, — сказал чей-то недружелюбный голос.
Богдан послушался и обернулся обратно. «Барыгу» как ветром сдуло, и двое из трех мордоворотов тоже уходили в сторону Садовой. Оставшийся был среди них самый крупный.
— Откуда про Эмму Павловну знаешь?
— Папаша покойный рассказывал, перед тем как на фронт германский уходил.
— Насчет фирмы не врал?
— Если вы мне не доверяете, зачем тогда весь этот разговор?
— Ладно, хрен с тобой. Приходи через три часа на Ваську, на Смоленское кладбище, сведу тебя с Эм-Палной. Но только учти — понравишься ты ей, то будете дела иметь, а не понравишься — лучше тебе сразу ноги в руки брать.
Вот она — рыба, думал Перетрусов. Настоящая крупная рыба, а не все эти бандиты-жулики. Такая не шарит по чужим карманам, она берет чужое, как свое, и сети против нее ставить бессмысленно — или порвет, или утянет на дно вместе с рыбаком. Только такую и имеет смысл ловить.
— А вы весьма осведомленный молодой человек, — сказала Эмма Павловна.
Жила она в какой-то задрипанной каморке, где помещались только кровать, кресло и столик, весь заставленный коробочками и пузырьками. В каморке стоял тяжелый запах мочи, лекарств и плесени. Кремнев был прав — Прянишникову разбил паралич, и она не вставала с постели.
Эмма Павловна величаво восседала в своей кровати — большая, одутловатая, в чепце и халате поверх ночной рубашки, и смотрела Богдану прямо в глаза.
— Что у вас со зрением?
— Не переношу яркого света.
— Можете снять, у меня неярко.
Богдан послушно убрал пенсне в карман пиджака, и Прянишникова еще жаднее стала в него всматриваться.
— Интересные у вас глаза.
— Благодарю.
— Колдовские.
— Это плохо?
— Нет, что вы. У моего покойного супруга были такие. И у младшего сына тоже... Как вас, я запамятовала?
— Ваня, — назвал Богдан свое конспиративное имя.
— Разве серьезного мужчину могут звать Ваня? Иван! А по батюшке?
— Васильевич.
— Иван Васильевич — вот это уже по-мужски. Я скажу Федору, чтобы звал вас Грозным.
— Я вовсе не грозный.
— А я старая больная женщина, и что с того?
— Вовсе вы не старая.
— Да что вы? Такой молодой — и такой неловкий льстец. Впрочем, ладно, оставим обмен любезностями. Не буду спрашивать, как вы обо мне узнали — слухами земля полнится, был грех, попалась. Но сейчас-то где я споткнулась?
— Да нигде, Эмма Павловна. Или на том же месте, как сказать. Я как про вагон гречки услышал, так сразу и подумал — знакомый почерк.
— И вы вот так решили, что старая больная женщина способна украсть целый вагон?
— Я решил, что только умная женщина сможет умыкнуть вагон, не вставая с места.
Прянишникова расхохоталась неожиданно красивым и молодым смехом.
— Определенно, вы мне нравитесь. Полагаю, мы сможем быть друг другу полезны. Теперь скажите мне, вы и вправду готовы расплатиться за крупу фирменным товаром?
— Теперь я уже сомневаюсь, что этот товар может вас заинтересовать...
— А вы не сомневайтесь. Итак?
— Реквизированный товар фирм «Макс фактор», «Жиллет», «Проктэр энд Гэмбл».
— Косметика и галантерея? Вы удивляете меня все больше. А откуда вы возьмете все это?
— А откуда вы берете то, что у вас?
Прянишникова снова расхохоталась.
— Знаете, Федор может вас всего переломать, и вы рады будете рассказать то, что знаете, и то, чего знать не можете. Поверьте, так бывало, и не раз. Но ваше бесстрашие, граничащее с глупостью, мне нравится. Будьте добры, снимите со стены фотографию, я покажу вам своих мальчиков.
Богдан обернулся и увидел на стене, сразу за креслом, большой групповой снимок.
— Подойдите.
Богдан подошел. Эмма Павловна нежно провела по стеклу рукой и показала сначала на одного совсем зеленого, остриженного наголо мальчишку лет четырнадцати, сидящего в ногах преподавательского состава, а потом на юнца с усиками, стоящего в центре, в четвертом ряду.
— Младший — Лешенька, старший — Кирилл.
— Что с ними? — немного деревянным голосом спросил Богдан, разглядывая фото.
— Революция. Оказались среди тех несчастных, что защищали Зимний. И, как сами понимаете, не защитили.
Богдан стоял рядом с Прянишниковой и думал, что сейчас она его расколет — так громко билось его сердце.
Впрочем, Эмма Павловна поняла его совсем иначе.
— Не волнуйтесь насчет Федора, я пошутила. Нет, не убирайте, я посмотрю еще немного, — и она прижала рамку к себе. — Простите — расчувствовалась я что-то. Младшенький мой, Алексей, сейчас бы примерно такого возраста, как вы, был.
Она промокнула платком совершенно сухие глаза и сказала:
— Идет, мы заключим с вами сделку. На самых выгодных условиях. Жду вас через день, оговорим порядок обмена. А пока извините — мне пора пить лекарства.
Огромный Федор проводил Богдана до квартиры (ответная любезность, пришлось засветить свою хату, если уж Прянишникова засветила свою), и только тогда Перетрусов вздохнул с облегчением. Кремнев оказался прав сто тысяч раз — отвлечься от одного дела в пользу другого весьма помогает.
На фотографии юнкеров Михайловского артиллерийского училища рядом со старшим сыном «старой и больной» Прянишниковой стоял не кто иной, как Александр Скальберг.
Всю ночь Богдану не спалось, он ворочался с боку на бок, курил у окна, но спать не мог. Не потому, что беспокоили сны, а потому что новость эта — Шурка Скальберг был юнкером — жгла, словно горячий пирожок.
