— Так что случилось-то?
— А то и случилось. Прихожу утром на Лассаля, а там форменный Вавилон...
...Спящие дежурные поначалу ни у кого не вызвали подозрений. Ну подумаешь — отстояли ночь, притомились, с кем не бывает. Сейчас начальство придёт, разбудит, пистон вставит, и будут дежурные как новенькие до подхода смены.
Но начальство появилось, а дежурные все спали. Потрясли, а они все равно спят. Пришел Сальников и засвидетельствовал наркотическое опьянение, правда, следов от уколов, шприцев, порошка на ноздрях и прочих атрибутов наркомана рядом не обнаружилось.
Это было странно, но на этом странности прекратились, и последовал форменный ужас и кошмар. Камера предварительного заключения оказалась полна покойниками.
Семнадцать человек, задержанных по самым разным поводам — от карманных краж до убийств, — содержались в камере, в цокольном этаже. Конвоир, отправленный за подозреваемым, открыл окошко, чтобы вызвать задержанного, да так и остолбенел. Все семнадцать были мертвы. Воняло из разлитой параши, кровища размазана по всей камере, все лежали неподвижно. Такого конвоир еще никогда не видел и поднял тревогу.
Однако входить в камеру какое-то время не решались. Мало ли, вдруг они там притворяются, ждут, когда к ним войдут, и они тут же возьмут заложника. Такие прецеденты уже бывали. И тогда Алексей Андреевич Сальников сказал:
— Ладно, открывайте дверь, я зайду. Если что — стреляйте прямо через окошко.
Его ученик, Веня, тоже хотел идти, но Алексей Андреевич не разрешил — в конце концов, экспертами-криминалистами разбрасываться нельзя. Дверь открыли, Сальников протиснулся в воняющую камеру со своим чемоданчиком и сказал:
— Закрывайте.
Его заперли и стали взволнованно наблюдать, что будет дальше. Но дальше ничего не было: Сальников переходил от одного тела к другому и констатировал смерть. Насколько Алексей Андреевич смог судить, умерли заключенные одновременно от сильнейшего отравления хлором — все слизистые у трупов были серьезно обожжены, одежда тоже пострадала — отбеленные на складках штаны, куртки, рубашки буквально расползались, металлические поверхности, как в камере, так и снаружи, оказались сильно изъедены коррозией и покрылись белесым налетом.
— Я такое на фронте видал, когда немцы Осовец брать пытались. Хлор, я вам скажу, дьявольская штука, и мучения от него адские. Я в госпитале работал, и по мне, страшнее оружия нет, — говорил Сальников, осматривая тела.
Смерть наступила ночью, часа в три, точнее должен был сообщить патологоанатом. Но, судя по всему, общему отравлению предшествовала общая драка, а точнее — избиение.
У каждого трупа имелись свежие синяки, царапины, кровоподтеки, полученные явно перед смертью. Но один заключенный оказался с выбитыми зубами, надорванным ухом, свернутым набок носом, выломанными из суставов руками и пальцами. Это и был Шурка Баянист, самый здоровенный из трупов. Перед смертью заключенные за что-то ополчились на бандита. Какое-то время он мог защищаться, но количества врагов не учел и оказался сломлен... во всех отношениях. И только после этого все умерли в страшных мучениях от отравления хлором.
Когда дежурный пришел в себя, он ничего не помнил. Просто сидел за столом, читал книгу, потом ему стало как-то слишком хорошо — и все, провал.
Кирпичников с Кремневым в своей оценке произошедшего были единодушны: некто одурманил дежурных, чтобы получить свободный доступ к камере предварительного заключения, затем проник к камере, открыл окошко и велел заключенным избивать Баяниста. Возможно, сначала он хотел получить от него какие-то сведения, но едва Баянист отказал, злоумышленник начал травить заключенных и предложил им выбить из сокамерника нужную информацию. Как только информация была добыта или же сразу после того как Баянист умер от побоев, злоумышленник отравил всех.
— Иными словами, Богдан, кто-то нас опередил. Думаю, Баянист все же выдал секрет, при допросе с пристрастием обычно даже самые сильные ломаются, с той лишь разницей, что треску от них больше, чем от слабых. Мне кажется, мы уже слишком близко подошли, если эти мерзавцы даже уголовный розыск приступом берут, чтобы нам помешать. Работаем, Богдан, работаем.
Расставшись с учителем, Богдан отправился прямиком в Эрмитаж. Задача влюбить в себя девицу более не стояла, нужно было лишь намекнуть, что секрет Евы может стать достоянием республики... ну или хотя бы Александра Николаевича Бенуа.
Он вошел в музей, представился женихом Евы и спросил, где ее найти. Получив крайне путаные инструкции, как можно найти человека в Зимнем дворце, Богдан отправился на поиски «суженой». И наткнулся на Бенуа.
— Молодой человек, что вам здесь нужно?
Богдан решил разыграть дурачка.
— Здрасьте, пожалуйста, — он униженно шаркнул ножкой и даже ссутулился, чтобы выглядеть перед начальством ниже. — Извините, пожалуйста, скажите, пожалуйста, как Еву найти? Заблудился совсем, пожалуйста. Помогите, папаша?
— Еву? — От удивления Бенуа забыл оскорбиться «папашей» и возмутиться присутствию постороннего. — Еву Станиславовну?
— Ее, папаша, ее, — китайским болванчиком закивал Перетрусов. — Со смены шел, а ключ от фатеры забыл. Вот, пришлось аж сюда пилить. Богато тут у вас, ничего не скажешь.
— Ключ от квартиры? А вы что, вместе живете?
— Как же, невеста же она мне.
На Бенуа было жалко смотреть. Вся гамма чувств отражалась у него на лице, Богдан даже боялся, что переборщил. Но художник кое-как взял себя в руки и сказал:
— Следуйте за мной.
И они пошли: Бенуа твердым шагом обманутого мужчины, который решил все для себя прояснить, Богдан — семенящим, чинопочитающим.
Вскоре они попали в зал, полностью заставленный шкафами с ящиками, и стали пробираться меж ними. На какое-то мгновение Перетрусову показалось, что Бенуа заманивает его в центр лабиринта, чтобы оставить здесь навсегда. Интересно, так поступают соперники?
— Ева Станиславовна! — громогласно объявил Бенуа. — К вам жених!
— Какой жених? Что вы такое говори... — пропела Ева нежным голосом, но, когда обернулась, голос ей изменил. Лицо ее исказилось от ужаса. — А... Александр Николаевич, вы все не так...
— Нет, Ева Станиславовна, молодой человек ясно выразился: жених, живете вместе, ключ от квартиры забыл.
— Папаша, вы меня простите, пожалуйста, но я вашего тона не понимаю, — вмешался Богдан. — Что же, у простой пролетарской девушки не может быть жениха? Или вы этот... как его... хан... ханжа, правильно? — уточнил он у Евы и уверенно повторил Александру Николаевичу: — Или вы ханжа и считаете зазорным сожительство до бракосочетания?
— Что ты мелешь?! — закричала Ева.
— Спокойно, Евушка, я разберусь. — Богдан успокаивающе поднял руку. — Товарищ начальник, могу я с невестой объясниться в интимной, так сказать, обстановке? Вы нас, простите, пожалуйста, смущаете.
Ева со слезами в глазах смотрела на начальника, и сердце художника, только что ожесточившееся от предательства, смягчилось.
— Я вас покину на минуту, — сказал он и удалился.
Ева и Богдан остались стоять друг против друга.
— Ничего не хочешь мне сказать, красавица?
— Я все верну. Извини, я не могла удержаться. Я ничего не потратила, клянусь.
«Не понимает, — подумал Перетрусов. — Ну что ж, придется объяснить грубо». Он подошел к Еве.
— Я буду кричать, — сказала она.
— Возможно, — согласился Богдан и несильно ткнул обманщицу коленом в пах.
Результат превзошел все ожидания. Ева ойкнула, съежилась и упала на пол.
— Зачем по яйцам-то, — сдавленным голосом просипел тот, кто выдавал себя за девушку Еву.
— Я вчера как увидел, что ты лиф снимаешь, сам едва с дивана не рухнул. И руку, которой тебя за талию держал, долго потом отмывал. И мне все-все сразу стало ясно. Клиент твой в доме Петросовета недозрел, ага? Стал тебя хватать за всякое, а у тебя там неожиданное содержание.
