Еще одно воспоминание, вызывающее отрицательные эмоции, связано с частным визитом ко мне очень важной персоны – заведующего одним из самых ведущих отделов ЦК коммунистической партии Украины.
Инвалид Отечественной войны второй группы, я не облагался подоходным налогом и мог легально принимать частных больных сколько душе угодно. Принимал я действительно немало, но в подавляющем большинстве это были пациенты, у которых по разным причинам не брал денег.
Я осмотрел очень важного, назначил ему лечение и сказал, когда он снова должен ко мне прийти.
Не сомневаюсь в том, что уйди он, не заплатив ни копейки, я бы его не упрекнул и не напомнил бы о гонораре. Никогда за всю свою врачебную практику ни одному пациенту я не говорил, сколько он должен заплатить. В Израиле, где врач называет сумму гонорара, это порой вызывало определенную неловкость. На вопрос пациента, сколько он должен заплатить, я отвечаю: 'Сколько хочешь'. Если пациент настаивает на том, чтобы я назвал конкретную сумму, я уточняю: 'От нуля и выше любая сумма приемлема'. В Киеве меня не спрашивали, и я не говорил. Не сказал бы и в этом случае.
Но пациент очень ценный молча положил на стол десять рублей, обычный гонорар за визит к профессору.
– Вы ошиблись, – сказал я.
– Почему? Вы же у всех берете десять рублей.
– Вы еще раз ошибаетесь. У подавляющего большинства я вообще не беру ни гроша. Могут уплатить и пять рублей, и три рубля, и даже символический рубль. Но вы же не все. Пожалуйста, двадцать пять рублей.
Он полез за бумажником во внутренний карман пиджака. Он отворачивал полу, как отдирают от кровоточащего тела кусок оторванной кожи. Он забрал червонец и положил на стол двадцать пять рублей.
– Чего вы нас так не любите?
– А почему я вас должен любить? У меня нет никаких гомосексуальных наклонностей. Я люблю молодых красивых женщин.
На следующий день я отдал двадцать пять рублей двум сестрам нашего отделения, двум славным сельским девушкам, которые дежурили у этого подонка пять ночей. В его доме им не дали даже стакан чаю.
В следующий раз он положил на стол двадцать пять рублей.
Простить себе не могу, что не содрал с него по пятьдесят рублей за каждый визит.
Высокопоставленные пациенты
Странно, почему-то общение с власть предержащими оставляло у меня неприятный осадок, хотя я старался видеть в них только больных, которым необходима моя помощь.
Прошедший войну, израненный, видевший не имеющие словесного выражения ужасы, которые совершили немецкие нацисты, ненавидящий их всеми фибрами души, я оперировал эсэсовского генерала, видя в нем только пациента. Даже круглосуточно дежурившие возле его кровати офицеры МГБ не вызывали у меня к нему никаких враждебных чувств. Он был страдающим человеком, которому я обязан помочь.
Жестко запрограммированный ненавидеть бандеровцев, я лечил Костю Бондаренко, сострадая, ощущая в нем родную душу. А вот власть предержащие…
Я обвинял себя в предвзятости, в диком субъективизме, но больной, страждущий пациент почти во всех попадавших ко мне власть предержащих особах, был, как правило, только частью какого-то враждебного существа.
И все же я подавлял в себе неприязнь и старался дать больному максимум того, что я знал и умел.
Два исключения.
Январь 1952 года. Первая клиника Института ортопедии. Утром, во время обхода профессор Елецкий велел мне взять маленькую палату на одну койку. В палату только что положили больного. Мне бы отказаться, сославшись на то, что у меня девятнадцать больных, завтра я дежурю, через три дня должен сдать очередной экзамен. Но интонация, с которой профессор произнес: 'Мне бы очень хотелось, чтобы именно вы вели этого больного', исключала сопротивление.
Больной внешне симпатичный мужчина с огромным болезненным рубцом вдоль всей ноги. Результат ранения разрывной пулей, скользнувшей, к счастью, по касательной. На титульном листе истории болезни не указана ни специальность, ни занимаемая должность, что я посчитал небрежностью приемного покоя. Правда, пациенту почему-то выделили отдельную палату. Редчайшее исключение. Кроме того, такую простую операцию (так я считал в ту пору) собирался делать сам профессор. Ассистентом он записал меня. Операция назначена на завтра, на вторник. Но профессор заболел. В пятницу он появился и назначил операцию на следующий вторник. Больной был раздосадован. Я его понимал. Случилось так, что во вторник профессор снова заболел. Бывает. Зима. Свирепствовал грипп. Профессор немолод. Пациент рассчитывал быть прооперированным в четверг. Но профессор вышел на работу только в пятницу и снова назначил операцию на вторник. Когда же во вторник снова заболел профессор, даже я почувствовал себя неловко.
Больной бушевал. Требовал, чтобы операция была сделана именно сегодня. Безразлично кем. Я спустился к профессору (его квартира располагалась этажом ниже клиники) и рассказал о требовании пациента.
Профессор утвердительно кивнул:
– Скажите Максу Соломоновичу. Пусть прооперирует.
Доцент Новик, как только я передал просьбу профессора, вспомнил, что именно сейчас он должен быть в костнотуберкулезной больнице, и тут же исчез. Больной требовал операцию. Я снова спустился к профессору. С обычной сонной невозмутимостью он выслушал сообщение о том, что его заместитель уехал, и велел передать просьбу второму доценту. Антонина Ивановна вспомнила, что у нее сейчас заседание парткома в медицинском институте и с невероятной скоростью покинула клинику.
А больной бушевал:
– Пусть хоть санитарка оперирует, но сегодня!
Я доложил профессору обстановку в клинике и высказал недоумение, почему, мол, только старшим доверена такая простая операция. Профессор как-то неопределенно улыбнулся и сказал:
– Ну что ж, оперируйте, если хотите. Выберите себе ассистента.
Если хотите! От радости перемахивая через две ступеньки, я поднялся в клинику.
Ассистировал мой бывший однокурсник. Постепенно, участок за участком мы обезболивали рубец и иссекали его, освобождая впаявшиеся нервы. Просто, как на трупе в анатомическом театре. Смелость незнания! Мы не понимали, какие опасности подстерегали нас на каждом шагу. Поэтому операция шла размеренно и спокойно, сопровождаемая анекдотами пациента и время от времени – нашими. Мы не понимали опасности даже сугубо профессиональной, где уж было понять, что существуют еще какие-то побудительные причины непрерывных заболеваний профессора и неотложных дел доцентов.
Вечером я зашел навестить больного.
– Ну, доктор, вот тебе моя рука. Я умею быть благодарным.
Ровно через год он доказал, что не бросал слов на ветер. Когда 13 января 1953 года сообщили о деле 'врачей-отравителей', надо было и в Киеве найти 'убийц в белых халатах'. Я имел честь попасть в их число. Но узнал я об этом значительно позже. Даже тогда я еще не догадывался, кого прооперировал. А профессор и доценты знали, что он заместитель министра госбезопасности Украины.
Второе исключение (звучит почти анекдотично) – тоже генерал КГБ. Не украинский. Он приехал ко мне лечиться из России. Поселили его на государственной даче и каждый день привозили на лечение на черной 'Волге'. Он скромно сидел в очереди в своем элегантном тренировочном костюме. Никому и в голову не могло прийти, что это генерал, начальник областного управления КГБ.
