сослаться на высшие инстанции, где, независимо от того, знали они заранее или не знали, его поддержат. А вы не станете ссориться с высшими инстанциями, особенно сейчас, когда вас представили к Ленинской премии. Но премии вам все равно не дадут, даже если вы ежесекундно будете уверять их в своей лояльности.
– Ерунда. А почему мне не дадут Ленинской премии? – Он спросил с деланным равнодушием, сквозь которое явно прорывалась тревога.
– А вот когда не получите, обратитесь ко мне. Я вам объясню. Ждать осталось недолго. Четыре месяца.
Я не лицемерил, говоря, что Бог вытащил меня из дерьма. Действительно, это радовало меня и непосредственно после ученого совета, и позже, и особенно, когда я взорвался на заседании ортопедического общества. Сейчас я расскажу об этом. Кроме всего, я был рад тому, что слух об ученом совете быстро распространился по Киеву. Евреи возмущались очередным антисемитским поступком. Знакомые русские говорили, что такое возможно только на черносотенной Украине. Знакомые украинцы уверяли, что это проделки ЦК, старающегося посеять ненависть между евреями и украинцами на благо российским колонизаторам.
А заседание ортопедического общества, о котором я упомянул, состоялось уже после Шестидневной войны, не помню точно в каком году, хотя, если бы это имело принципиальное значение, дату можно было бы восстановить.
И на сей раз председательствовал член-корр. Обсуждалась дискуссионная статья крупного московского ортопеда, отличного хирурга, настоящего ученого, человека красивой доброй души. Многие из выступающих, возможно, даже не очень жалующих евреев, в знак уважения к нему называли его не по фамилии, а по имени и отчеству – Аркадий Владимирович. Но вот, пошатываясь, на кафедру взобрался второй профессор Заплетающимся языком он начал:
– Не знаю, о каком таком Аркадии Владимировиче здесь все говорят. Я лично знаю Арона Вольфовича.
Председатель брезгливо поморщился, снял очки и стал их старательно протирать. Второй профессор понес несусветную чушь и закончил:
– И вообще, почему мы должны обсуждать классификацию Агона Вольфовича? Что у нас других классификаций нет?
Он так и прокартавил 'Агона Вольфовича'. Пошатываясь и осклабясь в самодовольной улыбке, он пошел на место. Небольшая пауза. Председатель надел очки, поднялся и сказал: 'Так. Кто еще желает?' Кроме меня, желающих не было.
– Уважаемый председатель, уважаемые коллеги. Я не собирался выступить, да и сейчас не собираюсь обсуждать классификацию открытых переломов. Но предшествующее гнусное выступление не позволяет мне молчать.
– Ну, Ион Лазаревич…
– Тем более, что уже единственный, довольно мягкий эпитет вынуждает председателя укоризненно журить меня, хотя в течение всего мерзкого, дурно пахнущего выступления своего заместителя он не счел нужным как либо прореагировать. А еще я обязан выступить потому, что никто в этой аудитории не посчитал должным дать отповедь хулигану и антисемиту. Да, действительно, Арон Вольфович. Я мог бы сказать, что имя выступившего мерзавца – Николай, по-украински звучит Мыкола. Но объяснение еще проще. Живя среди подобной мрази, светлый человек, большой врач и ученый вынужден гордое имя первосвященника – Аарон – заменить безликим Аркадий, чтобы не пробуждать низменные страсти у пьяного хулигана.
Второй профессор вскочил. Соседи удерживали его или симулировали, что удерживают.
– Поскольку пьяный хулиган уже поднялся, ему остается только выйти вон. В противном случае я обещаю ему прибегнуть к таким отрезвляющим аргументам…
– Ион Лазаревич, вы же интеллигентный человек, ну, Ион Лазаревич!
– Уважаемый председатель, вместо укоров, я должен был бы услышать слова благодарности за то, что взвалил на себя ваши функции. Надеюсь, вы велите вашему ближайшему сотруднику покинуть аудиторию?
Не знаю, протрезвел ли второй профессор, но он тут же вышел.
А после заседания общества – член-корр.:
– Зачем вам надо было связываться с этим сукиным сыном?
Старший научный сотрудник-украинец (помните, мы испугались друг друга, поняв, что дело врачей – липа):
– Типичный израильский агрессор. И на этот раз тебя справедливо обвинят в неспровоцированном нападении. Нет в тебе христианской покорности. Нет, чтобы подставить вторую щеку.
Врач-еврей:
– Когда уже вы поймете, что мы живем на пороховой бочке? Какого черта вы лезете к ней с огнем? Знаете, как этот хозер на нас отыграется? Вам-то ничего. Но о нас хоть подумайте.
С украинцем мы посмеялись. Но русскому и, в особенности, еврею, я высказал все, что о них думаю.
Через две недели после того злополучного (или счастливого?) ученого совета вакансия была заполнена без конкурса. На должность ассистента приняли врача даже без научной степени. Вскоре мы с ним познакомились. Смущаясь, он подал мне руку и представился:
– Украинец.
– Еврей, – ответил я.
– Нет, вы меня не поняли. Украинец – это моя фамилия.
Присутствовавшие при этой сцене рассмеялись. Больше ничего не могу рассказать об этом человеке. Вероятно, он не хуже других.
Вечером 22 апреля 1966 года мне позвонил член-корр.:
– Ион Лазаревич, не могли бы вы заскочить ко мне?
– Дорогой, Федор Родионович, а я вам так, по телефону могу объяснить, что произошло.
– Перестаньте. Это не телефонный разговор.
Чего он испугался подслушивания в этом конкретном случае?
Никогда еще мне не приходилось видеть его таким подавленным и растерянным. Умный человек с хорошим чувством юмора, сейчас он не понимал, как комично выглядит его уязвленное самолюбие, вернее, неудовлетворенное честолюбие.
– Итак, по телефону вы не решились спросить, почему вы не получили Ленинскую премию?
– Угадали.
– Нет, Федор Родионович, не угадал, а вычислил. Еще утром, просмотрев газету, я знал, что вы мне позвоните.
– Вы тогда, помните? – сказали, что я не получу. Вам действительно было что-нибудь известно, или просто так сболтнули?
– Было известно.
– Но что вам могло быть известно? Ведь мы же были группой, которой не могли быть страшны никакие подводные рифы.
– Вот-вот. Ваша самоуверенность, ваша и ваших компаньонов, явилась причиной слепоты. Вы прошляпили не подводные рифы, а огромную гору, торчащую над водой.
– Не понимаю.
– В вашей группе был К.
– Ну и что? Уважаемый профессор. Заведующий кафедрой.
– Правильно. Вами уважаемый, а не Василием Дмитриевичем. Он и на вершине славы не потерял представления о совести, чести, благодарности. На ваше несчастье, в этом году он был в комиссии по Ленинским премиям. А, возможно, там были и другие, подобные ему.
– Ничего не понимаю.
– А чего же здесь понимать. Уважаемый вами К. уничтожил своего учителя, своего добродетеля, человека, который вылепил его из дерьма. В отличие от уважаемого вами, учитель был действительно
