На следующее утро вся деревня была взволнована известием о краже. Годфри, как и другие, усердно выслушивал и обсуждал различные толки и даже побывал у каменоломни. Дождь смыл без остатка все следы, но при тщательном осмотре места была найдена полузатопленная в грязь «трутница», жестяная коробка с куском трута, кремнем и огнивом. Как выяснилось, трутница не принадлежала Сайлесу, ибо та единственная, которой он когда-либо обладал, лежала на своем месте на полке. Поэтому все единодушно пришли к выводу, что коробка, найденная в канаве, имеет прямое отношение к покраже. Впрочем, значительное меньшинство, недоверчиво покачивая головой, продолжало намекать, что кражу подобного рода едва ли можно раскрыть при помощи какой-то там трутницы, что в рассказе мастера Марнера есть много подозрительного и что уже бывали такие случаи, когда человек сам причинял себе зло, а потом заставлял правосудие искать виновного. Но когда их просили объяснить, на чем такое их мнение основано и зачем было мастеру Марнеру выдумывать то, чего не было, они лишь снова качали головой и указывали, что замыслы другого человека не всегда можно понять, а затем каждый имеет право на свое собственное мнение, основательное или безосновательное, и, наконец, всем известно, что ткач полоумный.
Мистер Мэси, хотя он и был в числе защитников Марнера от всяких обвинений в обмане, также отвергал версию о связи трутницы с покражей. Он даже считал это предположение нечестивым, направленным на то, чтобы люди поверили, будто преступление совершено человеческими руками, и забыли, что существует сила, способная унести гинеи, не трогая кирпичей. Тем не менее, он резко упрекнул мистера Туки, когда этот рьяный молодой человек, поддерживая точку зрения своего патрона, как наиболее приличествующую приходскому псаломщику, зашел в своих рассуждениях еще дальше, усомнившись, правильно ли будет подвергать судебному следствию обстоятельства столь таинственные.
— Как будто судьи и констебли могут выяснить все на свете! — заключил мистер Туки.
— Ну, не перегибайте палку, Туки! — сказал мистер Мэси, укоризненно покачивая головой. — Вы всегда так: если я бросаю камень и попадаю в цель, вы думаете, что можете бросить еще лучше, и бросаете дальше чем надо. Я не одобряю догадок насчет трутницы, но я ничего не говорил против судей и констеблей, ибо их поставил король Георг, а служителю церкви было бы не к лицу нападать на короля.
В то время как эти споры велись вне стен «Радуги», в зале гостиницы, под председательством пастора мистера Крекенторпа и при участии сквайра Кесса и других уважаемых прихожан, происходило совещание деревенского «высшего света». Мистеру Снелу, человеку, привычному, по его словам, соображать, что к чему, пришло в голову связать трутницу, которую именно он в качестве заместителя констебля имел счастье найти, с воспоминанием о некоем бродячем торговце, который месяц назад заходил в «Радугу» и за кружкой пива упомянул, что у него всегда при себе трутница, чтобы раскуривать трубку. Это, несомненно, была нить, за которую следовало ухватиться. А так как память, привыкшая сохранять достоверные факты, иногда поразительно плодовита, не удивительно, что мистер Снел постепенно припомнил то яркое впечатление, которое произвели на него выражение лица торговца и его речи. Взгляд его пришелся совсем не по душе впечатлительному владельцу гостиницы. Правда, в его словах не было ничего предосудительного, — хотя он и упомянул о трутнице, — но дело не в том, что говорит человек, а в том, как он это говорит. Более того — цвет лица у торговца был смуглый, так что он смахивал на иностранца, а уже это одно заставляло сомневаться в его честности.
— У него были серьги в ушах? — полюбопытствовал мистер Крекенторп, немного знакомый с обычаями чужеземцев.
— Пожалуй… постойте… дайте мне подумать, — сказал мистер Снел, уподобляясь послушной ясновидящей, которая на публичном сеансе всячески старается не сделать ошибки. Сжав губы и прищурив глаза, он словно пытался увидеть серьги, но затем отказался от этой попытки и промолвил: «Видите ли, у него в коробе были серьги для продажи, поэтому он мог носить их и в ушах. Но он заходил в деревне почти во все дома. Может, кто-нибудь другой заметил серьги у него в ушах, а я ручаться не могу».
Мистер Снел был прав, сказав, что, кто-нибудь другой мог заметить серьги в ушах бродячего торговца. Начали наводить справки у жителей деревни, и когда стало известно, что пастор настоятельно желает знать, носил ли разносчик серьги в ушах, создалось впечатление, будто очень многое зависит от установления этого факта. И, конечно, каждый, к кому обращались с подобным вопросом, не имея отчетливого представления о торговце, как о человеке без серег, тотчас же представлял его себе человеком с серьгами в ушах, большими или маленькими, — это уж зависело от воображения, — а представление это незамедлительно превращалось в яркое воспоминание. Таким образом, жена гончара, женщина с добрыми намерениями, не склонная ко лжи, — ее дом, кстати, считался одним из самых опрятных в деревне, — готова была утверждать, что видела большие, похожие на полумесяцы, серьги в обоих ушах бродячего торговца, и это так же верно, как то, что она, как всегда, собирается перед рождеством идти к причастию. А Джинни Оутс, дочь сапожника, особа, обладавшая особенно живым воображением, заявила, что не только видела эти серьги, но что при виде их у нее по спине побежали мурашки, как и сейчас, когда она об этом рассказывает.
С целью дальнейшего расследования истории с трутницей были собраны все предметы, купленные у торговца в различных домах, и выставлены в «Радуге» для обозрения.
Теперь все жители понимали, что для выяснения дела о краже необходимо чаще посещать «Радугу», и мужья даже не считали нужным объяснять своим женам, почему они проводят там вечера, — их призывал туда суровый общественный долг.
Обитатели Рейвлоу были несколько разочарованы и, пожалуй, даже возмущены, когда стало известно, что Сайлес Марнер, допрошенный сквайром и пастором, не мог припомнить о бродячем торговце ничего интересного, заявив, что тот постучался к нему, но не входил в дом и ушел сразу же, как только Сайлес, приоткрыв дверь, сказал, что ему ничего не нужно. Таково было показание Сайлеса, который, тем не менее, жадно ухватился за мысль о виновности торговца хотя бы лишь потому, что она позволяла ему представлять, где могут находиться его деньги, похищенные из тайника, — он уже видел свое золото в коробе разносчика. Соседи же с некоторым раздражением заметили, что только слепой крот, вроде Марнера, мог не видеть, как торговец рыскал вокруг его дома. Ибо, если он не болтался там, как могла очутиться его трутница в канаве близ дома ткача? Несомненно, он все приметил, когда разговаривал с Марнером сквозь дверь. Любой человек с первого взгляда понял бы, что ткач — полоумный скряга. Еще удивительно, как этот торговец не убил его. Подобные люди с серьгами в ушах ох как часто оказываются убийцами. Одного такого судили на выездной сессии, — еще живы люди, которые помнят это дело.
Годфри Кесс, зайдя в «Радугу» в то время, как мистер Снел в сотый раз повторял свои свидетельские показания, отнесся к ним очень легко, заявив, что сам купил у торговца перочинный нож, и тот показался ему веселым, разбитным малым. А насчет его зловещего взгляда, сказал он, все чепуха! Но слова Годфри сразу были отнесены за счет легкомыслия молодости — как будто один лишь мистер Снел заметил в торговце нечто странное! Напротив, нашлось еще несколько человек, готовых предстать перед судьей Мэлемом и дать показания еще более существенные, чем показания хозяина гостиницы. Можно было только пожелать, чтобы мистер Годфри не отправился в Тарли опровергать все, что сказал там мистер Снел, и не помешал тем самым правосудию арестовать преступника. Подозрение, что Годфри собирается это сделать, было вызвано тем, что вскоре после полудня он выехал верхом по направлению к Тарли.
Но к этому времени интерес Годфри к делу о краже уступил место все более возраставшему в нем беспокойству о Данстене и Уайлдфайре, поэтому он и направился, но не в Тарли, а в Батерли, не в силах дольше оставаться в неведении. Опасение, не сыграл ли Данстен с ним подлую шутку, удрав с Уайлдфайром, чтобы вернуться через месяц, когда проиграет или промотает деньги, полученные за лошадь, угнетало его даже больше, чем мысль о возможности несчастного случая. И теперь, когда бал миссис Осгуд остался позади, он злился на себя за то, что доверил лошадь Данстену. Вместо того чтобы попытаться рассеять свои сомнения, он лишь усугублял их, как делают все суеверные люди, думая, что если очень ждешь плохого, то оно не придет. Поэтому, услышав топот приближавшейся рысью лошади и заметив, как над изгородью появилась шляпа всадника, пока еще скрытого за поворотом, Годфри подумал, что его заклинания увенчались успехом. Но как только он увидел лошадь, сердце его снова упало. Это был не Уайлдфайр, а через несколько секунд Годфри стало ясно, что и всадник не Данстен, а Брайс, который, подъехав, остановился, чтобы заговорить с ним. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.
