несколько дней поехали отдохнуть в Тверию.
В последний раз Семен был на этой набережной лет пять назад. Обычно он ехал на ближайший пляж в Ришон ле-Цион, если ему хотелось искупаться или даже просто прогуляться вдоль моря. Но в этот теплый весенний день его почему-то занесло в Тель-Авив, что уже само по себе было событием необычным.
Он медленно шел по широкому узорчатому тротуару, не задумываясь, почти не замечая ни немногочисленных купающихся, ни беззаботную вереницу аборигенов и туристов, неторопливо прогуливавшихся по променаду.
Было тихое послеобеденное время, когда даже в атмосфере нерелигиозного Тель-Авива ощущается приближение субботы.
Семен слегка посторонился, чтобы не столкнуться с громогласными англоязычными девицами, и чуть не споткнулся о большой чемодан на роликах, чужой и несуразный на этом нарядном тротуаре.
И тут он услышал русскую речь. Еще до того, как он обратил внимание на двух пожилых владельцев чемодана, еще до того, как до него дошел смысл их разговора, он уловил ноты отчаяния, неуместные на этом праздничном променаде. Семен остановился:
– Что нибудь случилось? Вам нужна какая-нибудь помощь?
– Вы говорите по-русски? – ответила пожилая дама, стараясь проглотить слезы.
– Я ведь заговорил с вами по-русски. – Семена удивила нелогичность ее вопроса.
Захлебываясь от волнения, изредка перебиваемая мужем, дама рассказала почти неправдоподобную историю. Почти неправдоподобную потому, что трудно поверить в такое сочетание безответственности одних с легкомыслием других.
По советским масштабам они вполне состоятельные люди. Ей безумно, неудержимо, ну, просто до смерти захотелось увидеть Израиль. У них здесь никого нет, кроме бывшей сослуживицы, с которой в течение пяти лет совместной работы они едва ли перекинулись несколькими словами. Из Киева она написала бывшей сослуживице письмо с просьбой прислать гостевой вызов. При этом она дала понять, что у нее будет достаточно денег, чтобы не быть обузой для высылающей приглашение.
Бывшая сослуживица ответила, что на таких условиях, и только на таких условиях, она может выслать гостевой вызов. Сейчас, мол, у нее сложились обстоятельства, при которых даже родная мать была бы ей в тягость.
Кроме официальных трехсот долларов, которые советские власти разрешают вывезти туристам, им удалось нелегально переправить еще пару сотен.
В Тель-Авиве они устроились в дешевой по местным понятиям гостинице. Она показала через дорогу, где наверху, над небольшой площадью скромно примостилась гостиница 'Максим'.
Они не позволяли себе ничего лишнего. Они успели увидеть только Иерусалим и Хайфу. И, тем не менее; через две недели они оказались почти без денег. Двадцать восемь долларов – это все, что у них есть. Этого недостаточно, чтобы оплатить даже одну ночь в гостинице.
И вот сейчас они без денег, без крова и, что еще хуже, без языка. Их рейс только через тринадцать дней. Агентство польской авиакомпании сегодня уже не работает. Завтра суббота, значит все закрыто. В воскресенье у поляков выходной день. Даже если удастся улететь ближайшим рейсом, это будет только в четверг, то есть через шесть дней. Им придется провести эту неделю здесь, на пляже, под открытым небом. Добро хоть до зимы, говорят, уже не будет дождей.
– Я говорил ей, что это авантюра. Но разве ее можно в чем-нибудь убедить? Хочу в Израиль, и хочу в Израиль. Хотела? Пожалуйста, получай свой Израиль.
– Ладно, пошли, – сказал Семен, – Израиль – это не так уж плохо. – Он поволок большой тяжелый чемодан на роликах к стоянке автомобиля.
Семен привез их к себе в Реховот, решив, что в понедельник в агентстве авиакомпании 'Лот' постарается устроить их на рейс в четверг.
В честь гостей он накрыл субботний стол. В морозильнике нашлись две небольших халы. Он произнес кидуш – благословил вино, субботу и хлеб. Он перевел изумленным гостям текст благословения. Нет, он не религиозен. Он просто верующий. Истинный ученый (он просит у гостей прощение за нескромность, но его считают истинным ученым) не может быть неверующим.
Кидуш оказался для гостей еще одной деталью незнакомого и странного Израиля. Интеллигентный человек и, по-видимому, добрый, если учесть все, что он сделал с момента их встречи, вдруг оказался верующим. В Киеве они не сталкивались ни с чем подобным.
Утром в субботу он повел гостей в свой институт. Все было закрыто. Но Семен показал им территорию – парк, корпуса научно-исследовательских лабораторий, коттеджи профессоров, могилу первого президента Израиля. Ему доставила удовольствие реакция гостей на увиденное ими.
Валерий Павлович был в восторге и с радостью принял предложение поехать в Нетанию. Но Вера Григорьевна устала после продолжительной пешей прогулки и предложила остаться дома, тем более что Семен включил видеомагнитофон и демонстрировал празднование Дня Независимости.
Семену было приятно услышать, что супруги сегодня провели самый лучший день в Израиле. Был у них еще один. Правда, он сопровождался слезами Веры Григорьевны, когда они посетили 'Яд-Вашем'. В мемориале, посвященном памяти полутора миллионам еврейских детей, уничтоженных немецкими фашистами, она чуть не потеряла сознание.
Вера из большой хорошей еврейской семьи. Их было одиннадцать детей. Она и ее сестра-двойняшка – самые младшие. Когда Гитлер и Сталин разделили между собой Польшу, отец на подводе вывез семью из города, намереваясь удрать на территорию, оккупированную советами.
Два старших брата были в польской армии, и семья ничего не знала об их судьбе.
В тот день дождь лил не прекращаясь. Под вечер их догнали немецкие мотоциклисты. Без всякой причины они начали стрелять по колонне беженцев. Все бросились удирать к лесу. Вера была уверена в том, что бежит рядом с родителями. Но когда она остановилась, когда уже не было стрельбы и криков, вокруг не оказалось ни одного человека.
Ночь и следующий день она плутала по лесу в поисках хоть кого-нибудь из семьи. Еще через день она встретилась с женщиной из их города. Женщина тщетно разыскивала своего ребенка. Вместе они пробирались на восток и в конце сентября оказались у советов.
Вера попала в детский дом. А в июле 1941 года Вера снова удирала от немцев уже вместе с детским домом.
Где-то в пятидесятом году, – да, она как раз вышла замуж, – ее разыскал брат, единственный из оставшихся в живых. Он был в советском партизанском отряде, потом в армии. После войны он тоже был офицером. Дослужился до полковника. Дальше не пошел, хотя из Розенцвайга превратился в Розова, а из Фейвеля – в Павла Григорьевича. Сейчас он живет в Москве. Уже несколько лет на пенсии.
Вечером Вера Григорьевна почувствовала, что с ней происходит что-то неладное. Возможно, воспоминания так подействовали на нее. Она почти теряла сознание.
Семен растерялся. Надо вызвать амбуланс и отправить ее в больницу. Но оказалось, что у них нет страховки. Больница – это бешенные деньги. Что делать?
Можно было бы позвонить Нурит. Она отличный врач. Подруга жены. Но Нурит еще в трауре после смерти матери. Как-то неудобно беспокоить ее. Да еще в вечер исхода субботы. Может быть, позвонить Реувену? Он, правда, дерматолог. Но все же врач. Да, надо позвонить Реувену.
Семен набрал номер телефона и страшно удивился, услышав голос Нурит.
– Прости меня, Нурит, я так растерялся, что по ошибке набрал твой номер.
В двух словах он объяснил ей, что произошло. Нурит ответила, что придет немедленно.
Прошло не больше десяти минут. Раздался звонок. Семен отворил дверь и пропустил Нурит в салон. К счастью, у него была быстрая реакция теннисиста, и он успел подхватить на руки побелевшую Нурит. Ни он, ни гости не понимали, что произошло.
Нурит вошла в салон и увидела… Не может быть! В кресле, как и обычно, положив на стул ноги с варикозно расширенными венами, сидела… мама. Мама, умершая чуть меньше месяца назад.
Обморок длился недолго. Больная Вера Григорьевна помогла Семену привести врача в чувство. То ли сказалось действие валерьянки, то ли вид потерявшего сознание врача стимулировал жизненные силы женщины, но Вера Григорьевна почувствовала себя намного лучше.
– Откуда ты? – это были первые слова, произнесенные лежавшей на диване Нурит. Она стыдливо
