других кандидатур на эту работу не увидел. Я не всех знаю, конечно, но… — Я изобразил некое сомнение на лице, а заодно снял рукоятку взведения и выронил на ладонь болт-карриер. — Пока у них вообще никакого плана не было, кроме как хватать оружие и стрелять во врагов.
— Пока на Базу никто, кроме тварей, не нападал, а от них и стены неплохо защищают. Расслабились. Кофе будешь?
— Буду, конечно.
Зажужжала кофемолка, в трейлере запахло кофе.
— В общем, я рада этому, — сказала она, когда жужжание затихло. — Здесь все же немного другие люди и другие взгляды на жизнь. Здесь лучше чем-то выделиться. Если ты возглавил оборону, то уже вроде как сделал карьеру, понимаешь? Поднялся на ступеньку.
— Ну это везде так работает, просто не все в этом сознаются, — усмехнулся я.
Крышка на кофемолке откинулась, и запах еще усилился. Впрочем, я его немного перебил, спрыснув щетку вроде зубной составом для чистки. Взяв с салфетки затвор, я начал удалять с него консервационную смазку.
— Здесь это ярче выражено. Люди больше внимания обращают на то, who's in charge,[18] хоть часто не подают виду. Вроде все приятели, но все равно все по полочкам.
— А ты осваиваешь язык, — засмеялся я.
— А куда деваться? — Настя засмеялась коротко. — На русском здесь только с тобой разговоры, больше никого нет.
— Там тоже? — спросил я, подразумевая городки в Альберте, в которые заселялись чужие.
— В Колд-Лэйке нет — точно, за два других городка и фермы не скажу, доподлинно не знаю. Но никого не встречала.
— Ладно, считай языковой практикой.
— Сколько лет практики?
— А как здесь течет время? — ответил я вопросом на вопрос. — Пока никто не заметил, насколько я понимаю. Если как там, — я мотнул головой, подразумевая место, откуда мы провалились, — то лет… пятьсот? Больше?
— Думаешь, что здесь тоже так? — Она замерла с ложкой в руке, которой насыпала молотый кофе в железный фильтр. — Странно… вроде уже давно можно было понять и привыкнуть, но я даже саму мысль не способна усвоить о том, что время может почти не двигаться. Дни идут, ночь за днем, день за ночью, — а время стоит. Как так?
— Потому что смена дня и ночи — это всего лишь движение светил, — вспомнил я как-то выданное мне объяснение. — А время — это время, оно существует само по себе. Смена дня и ночи за двадцать четыре часа — просто совпадение, а время может растягиваться, сжиматься, стоять и даже двигаться задом наперед. Ты ведь помнишь, что было у границ Тьмы?
— Помню, все я помню. Просто не получается уложить это все в мозгу.
— А и не надо укладывать, — пожал я плечами. — Просто оно есть так, как есть, совсем не обязательно пытаться все осмыслить. Я вот в детстве никак не мог вообразить понятия «бесконечность». Вселенная бесконечна… Я пытался представить, как ты летишь, летишь, летишь — и этот полет не закончится никогда. Так получалось. А потом пытался представить «вообще», как карту, схему, картинку, — и ничего из этого не выходило. Потому что в нашей жизни все конечно, а бесконечность из другого понятийного аппарата.
— Я слышала или где-то читала, что фараоны строили пирамиды потому, что населенная часть Египта была плоской как стол. Пирамиды, поднимающиеся над этой плоскостью, поражали воображение простых людей, подавляли. И когда первые египтяне, отправившиеся в путешествие, увидели горы, знания их сделали запретными, потому что ничто не могло быть выше пирамид.
— Ну вот и мы примерно в таком же положении, — хохотнул я. — Но вообще не знаю, как тут. Я бы пока делать выводы не стал, все же здесь все по-другому. В Отстойнике не было местных, только чужие, попаданцы, так сказать, а здесь и те, и другие. И Тьма проявляется по-другому…
— Кстати, все хотела тебя спросить, — вдруг вспомнила она. — Как ты думаешь: где Тьма настоящая — здесь или там? Ну в смысле… — Она замолчала, явно подбирая слова. — …Вот где-то мы ее видим такой, какая она на самом деле, а где-то она словно воплощается во что-то. Или она везде разная? Я ведь просто чувствую, что то, что мы видели там, и что встретили здесь, — одно и то же. И все же оно разное.
Мысль она выразила сумбурно и путано, но я ее понял. И ответил сразу, потому что думал об этом сам, и не раз:
— Там. Там мир… изнанка мира уже оторвалась от основы, и там Тьма такая, какая она есть, она там Левиафан, она стена до неба и воплощенный ужас. И там ей не надо что-то из себя изображать. Этот мир еще цел. Он… разваливается, расслаивается, но все же не разделился. И Тьма сюда прокрадывается, проползает через прорехи, но она пока вынуждена принимать формы, вроде как маскироваться. Не поручусь, разумеется, но мне так думается.
