— Наши гости все знают, — сказал тот. — Те, кто убил Уильяма Брю, построили проход во Тьму. Его они тоже принесли в жертву.
— А что эта Гонсалес? — спросила Грасиэла.
— Она вовлечена во все, — снова заговорил О'Мэлли. — Ее нашли, она убила свою семью, мать и брата, остался в живых только отец.
Грасиэла на минуту прикрыла глаза, тяжело вздохнула. Затем спросила:
— Где она сейчас?
О'Мэлли глянул на меня, кивнул едва заметно.
— Мы ее захватили и держим в безопасном месте. Как и двоих ее сообщников.
— Все они слуги дьявола?
Я понял, что она имела в виду, догадаться несложно. Я просто кивнул в ответ.
— Их много?
— Не больше десятка, — ответил я. — Трое убиты, трое захвачены. Несколько еще живы и на свободе.
— Вы не полицейский, кабальеро, нет? — спросила она.
— Нет.
— Это хорошо. — Она протянула жирную руку и взяла со столика чашку с зеленым чаем, отпила из нее. — Ответьте мне на такой вопрос: внук моего брата будет отомщен?
— Без сомнения.
Святые отцы сделали вид, что ничего не услышали. Но оно так и лучше.
— Что будет с маленькой брухой Гонсалес?
— Это решит ее отец.
— А если он решит ее отпустить? — Она посмотрела мне в глаза, и я удивился, насколько тяжелым может быть ее взгляд. Недаром ее так боялись в Майами.
— Не думаю. Но даже если решит отпустить он, то наступит очередь других людей, имеющих к ней счет. Или причину не оставлять ее на свободе.
— На самый крайний случай Общество Иисуса позаботится о том, чтобы она никогда не смогла нанести кому-то еще вред, — сказал О'Мэлли. — У нее будет возможность раскаяться в содеянном.
— Такие не могут каяться, — усмехнулась Грасиэла. — Да, я знаю, что я сама отношусь к таким, но… может, поэтому я и знаю. Впрочем, когда убила впервые я, я сделала это не для удовольствия, я хотела получить деньги с папаши Секе. У нас было несколько граммов кокаиновой пасты, которую мы хотели продать, а его папаша ее отобрал и выкурил сам. И мы решили, что он нам должен. — Она снова усмехнулась, как бы размышляя над своими детскими шалостями.
— В любом случае она будет недоступна для мира, а мир недоступен для нее, — снова заговорил О'Мэлли. — Это даже не монастырский постриг, Грасиэла, это тюрьма, из которой никогда не будет выхода.
— Тюрьма лучше, я согласна. Так чем могу помочь вам я?
— Вы можете рассказать все, что знаете, о том жреце вуду, который пытался говорить с вами в Майами, — ответил он. — Об Адольфо Констанцо.
— Жрец — дурак, тупой каброн-членосос, верящий в свои нечистые игры. Его ко мне направили, и тот, кто направил, как мне кажется, был бы для вас куда интересней.
— Расскажете? — спросил я.
— Если бы не собиралась рассказывать, то не пригласила бы вас сюда. — Она сложила жирные ладони на раздутом животе. — Ты делаешь много плохого в жизни, и когда приходишь к концу, то думаешь о том, что неплохо было бы хоть что-то исправить. Я делала зло, верно. По моим приказам убивали, и я убивала сама, но всегда старалась держать все это зло внутри нашего «общества», если вы меня понимаете. Мы убивали тех, кто сам выбрал такую жизнь и игру по таким правилам, а они убивали нас, но мы тоже сами к этому пришли. Когда появились эти люди и предложили мне убивать невинных просто для того, чтобы терять меньше товара и больше на нем зарабатывать, я поняла, что меня испытывает сам Дьявол. Он предложил мне сделать тот шаг, после которого шагнуть обратно уже не получится.
— Ты устояла, — тихо сказал отец Альварес.
— Мне не надо было «устаивать», — опять усмехнулась она. — Мне надо было лишь сдержаться, чтобы не прострелить голову этого mariposa прямо на месте. Тогда бы меня точно посадили навсегда. Я даже потом поручила моим людям его найти, но он
