еще до того, как об этом догадался сам автор писем. В посланиях в Эрец-Исраэль содержался, в основном, отчет о его работе.
«…Очень печально, что не пришлось нам быть вместе в дни праздника. Я сидел за столом «седера» в Гамбурге, и было у меня такое ощущение, что оставил я вас, мои престарелые родители, без помощи и внимания среди трудностей многих, возникших, чтобы помешать тебе, отец, осуществить цель твоей жизни, начало ее в Эрец-Исраэль.
Очень я соскучился по вас.
Единственное, что в какой-то мере успокаивает меня, это то, что мы остались здесь для работы во имя нашего народа. И работа успешно осуществляется и развивается. Мы стараемся завершить печатание двух томов; в их создании участвуют десятки авторов и десятки переводчиков, следует проследить, чтобы все было в порядке.
В эти дни завершена верстка большой и важной статьи из сборника «Древность и еврейство», написанной проф. Шварцем из Вены о логике в Талмуде. В ней он показывает, что Талмуд построен соответственно законам логики.
Я счастлив, что в ближайшие дни мне предстоит еще одна очень важная работа.
Неделю тому назад проф. Эйнштейн вернулся в Берлин. Вчера я был у него, рассказал о работе над «Scripta». Он очень рад. По его мнению, в научном мире «Scripta» была воспринята как труд на очень высоком уровне. Я посоветовался с ним по вопросам создания академии.
Мне очень интересно сравнить его мнение с мнением Бялика и Вейцмана. Эти три человека уже сегодня находятся на вершине национального движения. Сперва идея академии показалась Эйнштейну странной – вероятно, потому, что была новой. Но постепенно он проникся ею. Он стал говорить не как посторонний, а как непосредственно причастный к ней. Он сказал мне, что эта идея очаровала его, и мы можем осуществить ее сейчас же, поскольку это соответствует нашим нынешним возможностям. Ученые есть у нас во всем мире, но нет ничего, что могло бы их объединить. Когда возникнет Еврейский университет в Иерусалиме, он не будет соответствовать мировому уровню по статусу и научному уровню, потому что еврейство дает науке значительно больше, чем сможет дать университет на первых порах.
Он был полон энтузиазма, спрашивал и отвечал, и я видел, что сейчас он более предан нам, чем был полгода тому назад. Тогда я видел в нем одного из тех сионистов, которых следует опасаться, которые пойдут с нами лишь тогда, когда что-нибудь произойдет. А сегодня, мне кажется, он – один из нас, преданный сионист.
По возвращении в Берлин я собираюсь кое-что сделать для осуществления моей идеи.
Сегодня уже есть соглашение по этому поводу между Вейцманом, Бяликом, Эйнштейном и мной, кроме того, я беседовал по этому поводу с большим немецким философом – Эрнестом Касирером в Гамбурге, а также с проф. Подор, которого Вейцман привлекает к подготовительным работам для открытия химического института Еврейского университета в Иерусалиме. Идея академии поможет университету начать дышать, потому что свяжет прочными узами ученых-евреев с Иерусалимом и с еврейством».
Выход в свет первых выпусков «Scripta» и женитьба были счастливым завершением берлинского периода жизни Великовского. В четверг, 12 апреля 1923 года, в скромных комнатах редакции «Scripta» были сервированы столы для свадебной трапезы. А на следующий день новобрачные отправились в библиотеку изучать статусы академий наук и их изданий.
В одном из писем отцу из Берлина Великовский писал, что физически ощущает, как из него струится энергия. Вероятно, он действительно излучал какие-то флюиды.
Ведь не только Эйнштейн под его влиянием проникся идеями сионизма. В семье Крамеров соблюдались еврейские традиции. Еврейские праздники отмечались по всем правилам. Элишева не работала по субботам. Но, как и большинству просвещенных немецких евреев, идеи сионизма были чужды этой семье до появления в их доме Великовского. Сейчас, в мае 1923 года, вместе с Иммануилом в Эрец-Исраэль уезжала Элишева, – жена сиониста и сионистка. Позже, оставив благополучный быт, уехали в Палестину сестры Элишевы – Мирьям, Трудель и Дора. И только Зельма и Зигфрид Крамеры, когда стало ясно, что евреям нельзя оставаться в Германии, эмигрировали в Америку.
11. ДОКТОР В ЭРЕЦ-ИСРАЭЛЬ
Парадоксальное состояние наблюдается у людей, приезжающих в Эрец-Исраэль. Чем выше у них накал сионизма, тем труднее им вживаться в окружающую действительность. Легко представить себе чувства романтичного юноши, вдруг обнаружившего, что обожаемое им «эфирное создание» – всего лишь обычная сварливая баба. Насколько лучше тому, кто, рассчитывая провести время с потаскушкой, неожиданно открывает в ней нежную понимающую душу. …Рахель-Белла и Шимон Великовские радостно встретили и приняли молодую чету.
Приезд сына с невесткой смягчал горечь обрушившихся на них невзгод. Некоторые из тех московских евреев, которые в свое время внесли деньги на покупку земли в Негеве и которые, не будь в России революции, не помышляли бы ни об этих деньгах, ни о Негеве, сейчас внезапно оказались в Эрец-Исраэль и потребовали у Шимона Великовского свой вклад. Причем немедленно и наличными. Они не хотели ждать, пока земля даст прибыль или когда кибуц «Рухама» сможет вернуть им деньги. Нет, не такими виделись Шимону истинные сионисты.
Молодые Великовские поселились в Иерусалиме. Иммануил занялся врачебной деятельностью, требующей от любого серьезного медика полной отдачи. Впрочем, ему не надо было привыкать к этому. Полная самоотдача стала постоянным свойством его характера, чем бы он ни занимался. Редкие часы свободного времени тратились, в основном, на самообразование, изредка – на общение с друзьями, самым близким из которых всегда оставался отец.
Элишева занялась концертной деятельностью. В кибуцах у нее была понимающая и благодарная аудитория.
Великовские считали, что только истинный профессионализм в сочетании с идеализмом в лучшем смысле этого понятия может принести пользу ишуву и послужить делу создания будущего государства. Великовские не имели ничего общего с политической деятельностью. Они не поддерживали профсоюзных боссов. Не стали сторонниками левого большинства в ишуве, с осторожностью относились и к правым, хотя лидер ревизионистов,- Владимир (Зеэв) Жаботинский, всегда вызывал у Великовского глубокую симпатию: он ценил в Жаботинском поэта и журналиста.
В конце 1939 года, увидев, как сбываются мрачные пророчества Жаботинского, Великовский встретится с ним в Нью-Йорке, чтобы попытаться помирить его с истэблишментом ишува, чтобы объединить все лучшее в сионизме. Но, увы, это случится слишком поздно, когда смерть уже будет подстерегать Жаботинского. … Вероятно, не биограф, а социолог должен разобраться и найти причину того, что в нынешнем Израиле имена Великовских известны не больше, чем, скажем, имена бывших израильтян, ныне нью-йоркских таксистов или собирателей макулатуры в Лос-Анжелесе.
Сейчас таблички с именами жертвователей можно увидеть на корпусах Еврейского университета в Иерусалиме на горе Скопус и в новом кампусе в Гиват-Раме, на здании библиотеки университета… Имени Великовского вы нигде не найдете.
Отсюда печальный вывод: журнал «Scripta», который стоял у истоков создания университета, для самого университета значит гораздо меньше, чем несколько тысяч долларов, пожертвованных американским или канадским миллионером. Но даже если современное общество все ценности измеряет в денежном выражении, то следовало бы подсчитать, сколько же сотен тысяч долларов стоят книги, присланные в адрес библиотеки из университетов и академий всего мира в благодарность за 237 томов «Scripta».
Нет имени Великовских и в Еврейской энциклопедии, изданной в Израиле. Даже в книге о кибуце «Рухама», земля которого куплена на деньги, мобилизованные Шимоном Великовским (среди них – полтора килограмма золота внесены им лично), имя это упоминается вскользь, в сноске, к тому же с ошибкой: местом его рождения почему-то названа Москва. …В те далекие времена о докторе Великовском говорили в
