Не карликовый, каких держат даже в квартирах, а обычный. С плотной, словно плюшевой, шерсткой, весь серебристый, только на ушах, носу и хвостике красовались черные пятнышки.
Под Рождество отец его забил. При мне.
Это было очень волнующе. Почти так же, как первая охота, на которую меня взяли три года спустя. А в то предрождественское утро отец сказал мне… Не припомню точно его слова, но что-то вроде того, что пора взрослеть. Или становиться мужчиной, как-то так. Потом велел принести Онжея и точным ударом деревянного молотка (так забивают кроликов, чтобы не портить шкуру) его убил. Сноровисто освежевал и растянул серебристую шкурку на специальной треугольной рамке. Такие рамки стояли в «меховой» комнате: кроличьи шкурки приносили немалый доход.
Потом я всю неделю заходил в «меховую» и гладил шкурку Онжея.
Жалел ли я его? Нет. Я знал, что он, как и его собратья, закончит дни именно так, о чем тут жалеть?
В этом мире есть нечто, что сильнее всего, сильнее нас всех. Его появление неотвратимо и не зависит от нашего желания или нежелания. Называйте это «нечто» Богом, смертью или судьбой – это не имеет значения, главное – оно существует. И избежать этого не удастся никогда и никому. Так зачем же бояться, тем более мучиться бесплодными угрызениями о том, что невозможно?
Время занесло песком великие города древности. Когда-нибудь и наш город, и все существующие сегодня города мира занесет этот песок времени. И Солнце, став сверхновой, сожжет к чертовой бабушке и Землю, и все, что к тому моменту останется от человечества.
Но даже если не сожжет – ученые так и не пришли к единому мнению о конечной судьбе нашего светила, время неумолимо. Красавица, которую ты сегодня обнимаешь, через десять лет подурнеет, потом постареет, через тридцать-сорок станет старухой, а затем умрет и истлеет под землей вместе с деревянной тарой, в которую ее упакуют. Если, конечно, к моменту ее смерти в моду не войдет другой погребальный обряд. Что, разумеется, не имеет значения. Значение имеет лишь то, что здесь и сейчас, а не когда-нибудь послезавтра.
Максу я про это, разумеется, не говорю: его такие вещи пугают, кажутся, смешно подумать, бесчеловечными. Попрощавшись, я ушел, а он остался сидеть в этом дурацком стеклянном сарае – «Космосе». Тоже мне – кафе.
На мой взгляд – и я, разумеется, прав, – Макс живет слишком уныло. При его-то возможностях! Да, мы запрещаем ему пользоваться своими способностями, но лишь в том смысле, что он не должен привлекать к себе внимание. Но ведь он и не пытается – за исключением своих бессмысленных спасательских подвигов – ими пользоваться. Напротив, он, кажется, их даже стесняется. В нем нет ни капли честолюбия, и это раздражает меня гораздо больше, чем само по себе его физическое превосходство. Будь я на его месте…
К сожалению, мои возможности (а с ними и мои нынешние доходы) не позволяют мне жить так, как мне хочется. Если говорить откровенно, аренда квартиры и машины плюс питание и одежда съедают практически весь мой бюджет. И если бы не Макс, я вообще не мог бы никуда толком выбираться. Он, простите за грубую сермяжную правду, – мой кошелек для вылазок в ночные клубы и тому подобные злачные места, он – возможность подцеплять таких девочек, которые никогда бы и не взглянули в сторону какого-то там никому не известного аспиранта.
Беда лишь в том, что сам Макс к такому времяпрепровождению совершенно равнодушен и на развлекательные мероприятия его приходится тащить буквально силком. Он, кажется, гораздо комфортнее чувствует себя в дебрях его обожаемого Национального парка, в тамошних безлюдных горах, чем в приличном заведении, будь то клуб или еще что-нибудь. И если его друг Феликс, с которым Макс так жаждет познакомить меня в эти «кометные» выходные, называет его Суперменом, то я (про себя, разумеется) зову его исключительно Тарзаном.
Нет-нет, он мой друг, и я люблю его, как же иначе. Но кролика по имени Онжей я тоже любил. Поэтому меня ничуть не смущает, что одновременно Макс – мой кролик. Подопытный кролик. Мой шеф говорит, что Макс и другие «дети» (как он их называет) – наш ключ к великолепному будущему. Шеф – сумасшедший в лучшем смысле этого слова (кажется, Нильс Бор утверждал, что научная идея, чтобы оказаться истиной, должна быть совершенно безумной: «Эта идея недостаточно безумна, чтобы оказаться верной», кажется, так). Так что господин Ройзельман – вовсе не анекдотически рассеянный ученый, который, как в сериалах, не видит реальности, ибо витает исключительно в каких-то там эмпиреях. О нет! Человека с такой практической хваткой, как у моего шефа, еще поискать надо. При этом сверхпрактичность не мешает ему быть в полном смысле гением и страстным, почти одержимым мечтателем. Второго такого, как Лев Ройзельман, нет на всей нашей планете.
Я изо всех сил стараюсь не показывать шефу своего восхищения; он не терпит подхалимства. Хотя ничто человеческое ему не чуждо. Взять хотя бы ту же Эдит… Ладно, не будем о грустном. Эта дама портит мне настроение не только личным,
