оставшийся, никуда не исчез. Лежит на столике, платочком прикрытый, меня дожидается.
А к нему — чай горячий в высоком стакане…
И гость к чаю.
Признаюсь, что, только завидела я энтого гостя, как мигом всякая благость с души слетела.
— Здравствуй, Зослава, — сказал Еська и левым глазом подмигнул.
А я увидела вдруг, что глаза-то у него разные, левый — карий, темный, что вишня выспевшая, а правый — синий, прозрачный. От ить… как оно бывает…
— Пустишь? — И пакетик мне протянул, ленточкою перевязанный. — В знак примирения нашего…
Пустила.
И пакетик взяла, от которого сладкий медовый дух шел. Нет, есть я не собиралась, но… понюхать-то можно? Посеред зимы мед по-особому пахнет. А этот еще и в сотах, восковые, белые ячейки, до краев заполненные золотом сладким.
— Душою своей клянусь и именем, что нет тут ни отравы, ни иных… веществ, — сказал Еська и руку к груди приложил. — Кроме меда, естественно…
А сам огляделся.
Присвистнул.
— Эк, Кирейка, размахнулся… смотри, Зослава, аккуратней с нашим азарином…
— С чего это он ваш?
Еська на стул мой всперся, и стакан же мой к себе придвинул. Наклонился к чаю, вдохнул… подул…
— А что, себе забрать хочешь? — И глазами разноцветными этими наглючими на меня уставился. — Мы с ним с младых лет вместе. Не буду врать, что один горшок на всех делили, но няньки были общими… ох и намучились они с ним! Дикий был, кусучий. И все сбежать норовил. Его одного разу на цепь посадили… правда, потом матушка дозналась и пороть велела…
— Кого?
— А всех… не дело это, когда чернь царского сына на цепь сажает, пусть и не наших он краев, но этак, сначала к чужим царевичам уважения не будет, а после и на своего с кольями пойдут.
Чай он пил, прихлебывая.
— Мы его что облупленного знаем… как и он нас, — добавил Еська и от пряника моего крошечку отковырнул. — А потому и говорю, стеречься тебе надобно, неровен час укатает в ковер да и увезет домой… ты не стой, Зослава, присядь, а то я неудобственно себя чувствую.
Так я ему и поверила. Нет, что-то неладное творится в нашее Акадэмии. Вчера вон Лойко со своими упреждениями, ныне — Еська с рассказами душевными…
— Не веришь мне? — поинтересовался Еська и голову набок склонил, сделавшись похожим на любопытного шпака. — И правильно. Меньше веры, меньше и разочарований. Но я не за тем… видишь ли, Зослава, братья мои очень мною недовольные. Говорят, что я — скотина неблагодарная и вообще за шутками своими край потерял… может, оно и верно… раскаиваюсь.
Еська шмыгнул носом. Только вот раскаянию его я не поверила ни на грошик. Из тех он, которые и на висельне глумиться станут. Опасные люди. Ничего-то для них святого нету, все — пыль.
Все — пустота.
— Не стоило мне с тобою шутку шутить… а потому, будь ласкова, прими извинением…
Из рукава рубахи шелковой Еська извлек золотую монету. То есть попервости мне показалось, что монета сие. Я уж и отказаться собралась, потому как не нужны мне его деньги.
— Пропуск это, — пояснил Еська и монету на ребро поставил. Тогда-то и увидела я, что вовсе это не рубль, потому как была монета поширше и размахом поболей. А главное, что заместо государева лика выбили на ней голубочка с веткой, и такого прехорошенького, что страсть. — В клаб женский, по саксонское манере. Давече на Кольскою площади открыли.
Клаб?
Про клабы я и слыхать не слыхивала. А Еська кругляш золотой ко мне подтолкнул.
— Ты у нас девушка любопытная, вот пойдешь, поглядишь, как оно за границею боярыни отдыхают. Говорят, что и матушка на открытии побывала… и все-то наши из тех, что познатней, побогаче… не каждой этот пропуск по карману. Да и те, кто при деньгах, не все купить способны…
Говорит так, а я на монетку гляжу.
Нельзя брать.
