— Надышится он… после околеет с передыху, да хорони его с честными людями! Руки мойте да за стол идитя… и квас пей. Чай, не потравленный…
Да полотенчиком этим Арею по руке шлепнула. Не больно, знаю, но обидно. Только Арей обижаться и не подумал. Поклонился. Квас принял да выпил до капельки… а там уже и мне налили. Квас у тетки Алевтины свой, на закваске, которую еще ее бабка ставила. И крепче оное закваски во всех Барсуках нету.
На ржаных корочках ставленный.
С медком, с травами душистыми, квас этот в летку холодит, а зимою-то и греет… от него и сил прибавляется, и на сердце спокойно.
— Садитеся вон туда. — Тетка на лавки полотенцем махнула. — А ты, Зославушка, подсоби… ох, мы уж тебя, грешным делом, и не ждали… видано ли, туда ехать, сюда ехать… да по зиме… а ты вона как…
В печи шумел огонь.
И пусть не ждали нас, да полны были погреба тетки Алевтины. Сыскались в них и грузди черные, соленые, и моченые яблоки, капустка с клюквяными красными глазами.
Возлег на праздничное расписное блюдо копченый гусь, да такой, что не гусь — порося целое, как поднять его. А тетка Алевтина уже сомятину режет тонюсенькими ломтиками. Она-то жирная, на березовой щепе томленая, ароматная — страсть… вона, Лойко на сомятину глядит, да с такою любовью, с какою, верно, ни на одну девку не глядел.
А что, тетка Алевтина у нас по коптильному делу известная мастерица. Уж на что девки крутилися-вертелися, силясь вызнать, чего она в щепу добавляет, какими травами дичину аль рыбу натирает, да не вышло ничего. Только у старостихи получалось мясо столь духмяное да со слезою. Я же сыры режу, что молодые, только-только ставленные, крохие — тронуть страшно, что старые, потемневшие, да со своим духом.
Из печи и горшок со щами появился.
И пироги.
— Прошу, гости дорогие, за стол. — Это уже староста возвернулся, и не с пустыми руками, небось, к деду Вязилю ходил за настойкой. Он-то ея на меду делает, да тоже с травками, с наговорами, от которых не только хмель в голову шибает, но и на душе леконько становится.
И многие рады были б пригубить, да свою настоечку дед берег… вот и старосте для особого случаю бутылечку отжалел не самую великую.
Уговаривать не пришлось.
Сели.
Дядька Панас, стало быть, во главе стола, как и положено хозяину. Илья — по правую руку его. Лойко по левую, не потому, мыслю, что старшинство Ильюшино признал, а чтоб к сому да поближе. За ним и я присела… Арей то мялся, то на стол глядел, то на дверь, пока тетка Алевтина ему по хребту полотенчиком своим не переехала.
— Особо звать надобно? — спросила она, брови насупивши. А насупленных бровей тетки Алевтины и дядька Панас опасался. Арей вот тоже пыл подрастерял, на местечко сел тихенечко и чарку, до краев медовою настойкой наполненную, принял.
— Ну… — Староста только крякнул да на хозяйку свою покосился, ничего ль не скажет? — Будьма… за здоровье ваше, гости дорогие…
Чарочку опрокинул.
Вздрогнул.
Да хлебом занюхал. Оно и верно, я-то только одного раза тую настойку попробовала, из любопытствия, после целый день отдыхаться не могла. Потому-то и рюмку свою тетке Алевтине подставила. Она вино делает из вишень да малины, сладкое, ароматное, самое оно — сердце девичье потешить. Его-то мы и пригубили.
Лойко же, воспоследовав примеру деда Панаса, ажно пополам согнулся. А староста наш, сердешный человек, боярина по спинке похлопал.
— Ты дыши, паря, — присоветовал. И ржаную горбушку сунул. — На от, занюхай… вторая, она легче пойдет.
Илья чарку глядел-разглядывал. Да, не сыскав ничего, решился. Этот сгибаться не стал, а с виду-то хилый, но хлеб так нюхал, что едва горбушку в нос не запихал.
Арей же выпил, со старосты взгляду не спуская, но при том не поморщился даже.
Крепкий.
И дядька Панас заценил.
