— Нет. — Лойко покачал головой и Станьку приобнял. — Не бойся, мышка, никому я тебя не отдам… обещал ведь…
— Нет, — тихо произнес Илья. — Спасибо, бабушка, что позволили нам за полог заглянуть, только… матушка моя, пусть продлятся дни ее, заповедывала мне черными путями ходить. Не приведут они, говаривала, туда, куда надобно, а ежели и приведут, то не на счастие.
Думала я, теперь-то уж точно разозлится старуха, а она с лавочки поднялась, с кряхтением, тяжко, да только старосту, что помогать кинулся, рученькою остановила. Обошла Старая Ольха и скамью, и стол праздничный, передо мною остановилася.
И вот диво, она мне и до плеча-то не достанет, а глядит… будто бы сверху вниз глядит, как давече глядела царица.
— А ты, девка, что скажешь? — И в глазах ее ярких видится мне все сказанное.
Вот обоз ползет по лесной дороге, и дремлет на облучке некромант. Притомился, бедолага, что с упокойниками, что с нами… дремлет и не чует, как просыпается нечто, то самое, чему имени я не ведаю.
Как выползает оно, расстилается туманом под копыта конские. Голодно. Изранено. Зло. И кони упрямятся, им неохота ступать на этакую дорогу. Да только старшой не привык к пустым страхам, он привстает на стременах да в лес пялится, долго пялится, до самое рези в глазах.
И ничего не видит.
То, безымянное, умеет таиться, пусть и тяжко ему.
Оно посылает некроманту сон, муторный да глубокий, а потому сам он, покосившись набок, валится в телегу, к покойникам. А возница, оглянувшись, поспешне отворачивается.
Слишком он боится некроманта, чтобы помочь.
Да и нужна ли помощь?
Спит человек, а что с покойниками, так то выучка такая… может, с покойниками некроманту и уютней. И старшой чует неладное, да не поймет, где неладно, головою качает.
Поднял бы мага, да…
Не велено трогать. Не в его праве… и неужто, ежели б и вправду опасность была б, то уснул бы? Хоть и богопротивное занятие себе некромант выбрал, а все не дурак…
Старшой поднимает руку.
И стрельцы, встрепенувшись — их тоже дрема коснулась самым краем — потянулись к лукам. Тетивы накинули, стали тесней друг к дружке… этак им никакая опасность не страшна. Да и что за тревога? Лес вот вокруг, звонкий прозрачный осинник. Такой наскрозь видать. И был бы в том лесе ворог…
Знать, мнится старшому.
И тот, матюкнувшись, — майся предчувствием аль нет, а ехать все одно надобно, — первым ступил на тропу. Конь его верный споткнулся да выпростался… и иные кони… а лес стоял.
Лес видели многие.
И что, что светел осинник, зато уж воронье слетелось. Воронью по зиме голодно… вот и посели по веткам. Ждут. Ворон — птица непростая, Мораной меченая…
Глядят.
И то, которое безымянное, тоже ждет. Оно неразумно, но подвластно чужой воле, и та воля заставляет его сдерживать голод…
…еще немного.
…пока копыта последнего коня не ступят на снежный ковер. А после воля ослабла, и тварь, дикая, древняя, ошалелая от долгого сна, недавнее сечи и голода, очнулась…
И некромант с нею.
Он успел вскочить с немым криком — разве человек способен на такое? — вскинуть руки… и все… взметнулись снега, будто сама Метелица ступила на землю за кровавою данью…
Кто-то плакал.
Лошади ржали.
А после все стихло… и то, насытившееся — сытость сия недолгою будет, — поднялось. Оно было и снегом, и туманом болотным.
И отяжелевшею от воды тучей.
Оно глядело на меня глазами Старое Ольхи…
